— Хорошо, хорошо. Приказано, значит, приказано.

Доктор обреченно кивнул, понимая, к чему все идет. Вообще, удивительно, что его отпустили после того разговора. По-хорошему, прямо там и должны были закопать. Как говориться, концы в воду, то есть в землю.

Странно, очень странно. Ведь, они договорились с тем сержантом. Пожали друг другу руки, а выходит, все без толку.

— Только уж здесь давайте. Там мои девочки увидят, напугаются. Им и так каждый день достается. А так пропал и пропал: может бомбой попали, может диверсанты застрелили…

Покорно обернулся. Плечи опустились. Сгорбился. Всем видом показывал: мол, давайте.

Гольцман сделал шаг, еще один и еще один, но так ничего и не последовало. Не выдержав ожидания [зачем мучить-то?], он развернулся.

— Товарищ Гольцман, мы уходим, — один из бойцов сделал к нему шаг, оказавшись на расстоянии вытянутой руки. — Не забудь про уговор. Ты примечаешь раненных, у которых нет ни шанса выжить. Учитель же делает то, что обещал. Помни про договор.

Сказав это, боец шагнул назад. Кусты орешника сомкнулись за ним, словно никого здесь и не было. Следом так же исчез и второй, бросив напоследок на доктора внимательный взгляд. Не угрожал, не пугал, просто предупреждал.

… Договор, значит, — тихо, очень тихо прошептал Гольцман. — Договор… Если ты исполнишь обещанное, я сделаю все…

В этом договоре все было странным, не укладывающимся в голове. Он должен был сообщать сержанту и его людям обо всех раненных бойцах, которым «ничего не светило». Что они хотели с ними сделать, Гольцман не знал, а спросить побоялся.

А взамен ему обещали невозможное… Сержант поклялся привести того человека, который был виновен в смерти его жены. Но как это было возможно?

— Откуда он узнал про шталлаг Х-344? Все, кто был в моем отряде, умерли… Сгорели в печи… И Сара тоже…

Тот проклятый день, когда не стало супруги, навечно отпечатался в его памяти. 13 сентября 1938 г. в шталаг Х-344 в Ламсдорфе, куда посадили его с Сарой, приехала инспекционная проверка во главе с генералом Гудерианом. Начальник лагеря, полковник Крюгер, устроил для высоких гостей роскошную экскурсию с посещением всех объектов лагеря — бараки, столовые, казармы охраны, зоны для прогулок и построений и даже здание небольшого театра, где заключенные показали пьесу по мотивам новел известного немецкого драматурга фон Клейста. Обошли внимание лишь печи. В середине инспекции начальник лагеря предложил сыграть в шахматы, где фигурами стали заключенные.

— Сарочка стала белой ладьей, я — черным офицером, — скрипел зубами Гольцман, вновь переживая тот ужас.

Перед его глазами стоял лагерный плац, который с помощью белоснежного песка и толченного угля был превращен в огромную шахматную доску. На белых и черных квадратах застыли фигуры в робах. Генерал и полковник сидели за столом и время от времени лениво тыкали пальцами в сторону поля.

— Господи… Проклятая игра.

Подкосились ноги. С беспомощным видом осел на траву, и застонав, схватился за голову. Мощным потоком его захлестнули уже, казалось, забытые звуки, образы, запахи того ужасного дня… Умопомрачительный запах свежеиспеченных булочек, словно молотом бивший по истощенным людям… Тонкий звон фарфоровых чашек о блюдца, громкий смех, лающая речь…

— Господи, только не Е-4, только не Е-4, — шептал Гольцман, размазывая слезы по лицу. Перед глазами стояло довольное лицо немца, тыкавшего пальцем сначала в супругу, а потом в него. — Не надо так ходить, не надо… Господи, не надо… Только не Е-4.

Доктор снова переживал то жуткое ощущение беспомощности и отчаяния. Генерал продолжал повелительно тыкать пальцем, делая свой ход и тем самым обрекая на смерть его Сару. А он, как и тогда, ничего не мог сделать.

— Е-4… Черный офицер бьет белую ладью… Ненавижу, ненавижу…

Уткнувшись в землю лицом, Гольцман с силой цеплялся за траву. Рвал, рвал и снова рвал, словно в его руки попался тот самый ненавистный враг.

— Господи, не могу больше так, — он перевернулся и сел. Опустил глаза на руки, измазанные в траве, земле и крови. — Нельзя больше бегать.

Перевел взгляд на стоявшие стеной деревья. Где-то там оставался тот, кто обещал все это закончить.

— Я все сделаю, чтобы они заплатили… Уговор, сержант.

Ему обещали, что в течение недели он увидит генерала Гудериана.

Станция Котельники.

Совещание высшего командования Лепельской сводной ударной группы.

Поселок и прилегающая к нему железнодорожная станция застыли в тревожном ожидании. Перрон, еще недавно заполненный сгружаемой техникой и стрелковыми частями, опустел. На путях стоял лишь блиндированный состав, на котором прибыл командующий 5-ым механизированным корпусом генерал-майор Алексеенко со своим штабом. Сразу же был усилена противовоздушная оборона станции, центр поселка полностью блокирован усиленными комендантскими патрулями. Слух о готовящемся контрнаступлении окончательно перестал быть слухом.

— … Товарищи командиры, днем начала операции обозначено пятое июля. Получается, послезавтра мы должны выдвинуться в направление города Лепель, — генерал-майор Алексеенко, высокий лобастый мужчина, стремительно прошел к карте, висевшей на стене. В полной тишине за ним следили десятки напряженных взглядов командиров, вызванных на совещание. — Прошу доложить о готовности частей к маршу и последующему встречному бою с танковыми и моторизованными группами противника. Полковник Корчагин, как обстоят дела в вверенной вам дивизии?

Из группы командиров вышел седой полковник болезненного вида. Встал, и начал докладывать.

— Сосредоточение 17-ой танковой дивизии еще не закончено. Из двенадцати эшелонов с техникой и личным составом прибыло лишь пять. На настоящий час в боевой готовности находятся два полка танков Т-26 и БТ. Запас горючего достаточен для пятидесятикилометрового марша, не больше. В наличие лишь восемь бензовозов из потребных…

Кто-то из командиров позади тяжело вздохнул. Нарисованная картина была совсем безрадостной. 17-ая танковая дивизия, призванная быть одной из главных сил намеченного контрудара, оказалась боеспособной лишь на половину, если не меньше.

— Вы понимаете, товарищ полковник, что это самый настоящий саботаж⁈ — с неприкрытой угрозой спросил командующий. — Своими действиями вы ставите под угрозу выполнение приказа генерального штаба об организации контрудара по немецко-фашистским захватчикам. Как вы могли допустить такое?

Высокий, крупный, он буквально нависал над худым подчиненным. Глаза метали молнии, лицо пылало злостью. Всем своим видом грозил раздавить виновного прямо здесь.

— Командование дивизии, сержантский и рядовой состав приложили немыслимые усилия, что более четырех сотен боевых машин прибыли в место развертывания. Винить их в преступной халатности или небрежности у меня язык не поворачивается, — полковник под градом обвинений даже не шелохнулся. Лишь побледнел до синевы. — А что касается остального, то вся вина в случившемся целиком и полностью лежит на бездарно организованном воздушном прикрытии и халатной организации снабжения горюче-смазочными материалами. Из-за непрекращающихся авианалетов дивизия уже потеряла больше двух танковых рот, лишилась эшелона с боеприпасами. Что, вообще, говорить, если на каждый три десятка танков мы имеем лишь один бензовоз при нормативе в ше…

Но командующий резко рубанул рукой воздух, заставляя командира замолчать.

— Всегда у нас кто-то другой виноват, а не мы, наша халатность и безалаберность. Молчите, молчите! Поздно уже, вон сколько наговорили. Если бы не сложившаяся ситуация, то уже давно шел бы разговор о трибунале, — генерал-майор развернулся на месте, оказавшись рядом с другим полковником с танковыми петличками. — Полковник Грачев, что с 13-ой танковой дивизией? Вы и ваши люди готовы выполнить боевой приказ?

Перед командующим тут же молодцевато вытянулся командир в танковом комбинезоне. Лицо круглое, чумазое. Похоже, только с эшелона, с техники.