Как обращаться с найденными мною корнями, с этой обнаруженной новой идентификацией России? А так, что не надо отвергать свою турецкость и не надо отвергать свою германскость. Это в нас уже есть, и надо с этим жить. И вряд ли мы от этого так быстро избавимся. Это часть наследия предков — русского «адата», его самая глубинная часть. (Об «адате» я уже говорил в главе «Откуда берутся старухи?») К несчастью помимо этих двух частей: турецкости и германскости, есть ещё и третья, это психология крепостных крестьян: фатализм, покорность судьбе, плаксивость («Святая Русь, страдалица!» и прочие стенания, «Почему мы такие несчастные! Почему все страны — как страны, а мы…»). Вот эту часть «адата» нужно отвергать и вытаптывать в себе и в стране.

Психология крепостных приобретена отрицательным опытом, опытом крепостного права, более четырёх веков ломавшего психоструктуру крестьянина и простолюдина-смерда. А случилось так, что после ужасающих потерь, нанесённых господствующим классам, с 1917 года практически все мы — современные русские — потомки крестьян и простолюдинов. Отдельные умники утверждают, что, дескать, рабству научила русских советская власть. Э нет, советская власть поначалу как раз возглавила восстание рабов против господ. И лишь позднее не устояла перед соблазном использовать многовековой опыт покорности населения для своих целей. Школу рабства Россия прошла даже не у монголов, каковых, парадоксально, наших якобы завоевателей, в природе не существовало, как это блестяще доказывают фундаментальные исследования профессоров Фоменко и Носовского. Школу рабства Русь проходила в руках собственных князей, князьков и вождей военных дружин (по современному — боевиков). То, что творилось в Чечне в 1991—1999 годах, в XV—XVIII веках происходило на территории России. И только последние сто лет это было относительно цивилизованное рабство.

Вглядитесь в лица большинства наших пенсионеров или работяг: это смирившиеся, смиренные, покорные, усталые лица. Послушайте, что говорят в ответах на опросы, в рейтингах народные массы: скепсис, неверие, мрачный пессимизм, отрицательные мнения, фатализм, «не знаю», «не интересуюсь», «не имею мнения…»

Такой результат получается если 15-20 поколений избивать ежедневно, гонять на тяжелые работы, продавать и дарить, насиловать и убивать. Итак диагноз: слишком длительное крепостное право, отсюда слишком склонённые выи. Тут уже их не выпрямят ни шаровары, ни шинель.

Начну с парадокса. Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы — отсталая, терпящая поражение за поражением держава. И не только потребляла, но продолжает потреблять — обсасывает, измусоливает, смакует, распространяет в киноверсиях и в плохих пьесах. А оттуда, из XIX-го века, нам подспудно диктуется (как пассы гипнотизера, его монотонный голос, отсчитывающий счёт) мировоззрение XIX века.

Нет, не анормальная любовь граждан к XIX веку привела к феномену преобладания культуры XIX века. Просто, победив в 1917 году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром, и с его культурой и эстетикой, а пошла на запреты. Так было легче, удобнее, расходовалось меньше сил. Уже к концу 20-х годов власть встала на этот путь, посему через семьдесят лет после пролетарской революции Россия предстала перед миром и собой в зеркале пошлейше искривлённой, старомодной старухой Карамазоф в чеховских очках. Все культурные, философские, и политические открытия и Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Россия не прочла нужные, открывающие, растолковывающие современность книги: ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни «Золотую ветвь» Фрэзера, ни «Майн кампф» Гитлера, ни «Восстание против современного мира» Эволы. (Главное, она не прочла эти основополагающие книги вовремя!) Россия абсолютно игнорировала правду о мощных движениях европейского национализма XX века, современных её революции.

Зато как грибковая плесень разросся ядовито XIX век! Потому что власть его не запрещала, вот почему! XIX век был для власти безопасен. Его декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонеры «Вишнёвого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров — болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому поощрялись.

Ну разумеется, самая высшая интеллигенция что-то читала на языках, что-то привозили, какие-то книги 20-х годов были доступны узкому кругу «рафинированных» лиц, но России массовой это всё было никак не доступно, а значит никак не помогало России расти, меняться, производить современных людей. Для неё время остановилось в 1917 году. И культура. И политика. Часы стояли 70 лет. Конечно, это было удобно для безопасности государства. Люди представляли «фашистов» чуть ли не с клыками, «анархисты» в спектаклях были все сплошь пьяные матросы-неряхи, капиталист — пузатый тип с сигарой — вот такие бытовали стереотипы людей не нашей идеологии. Но для настоящего и будущего страны — когда поколения жили в роковом незнании мира — это было равносильно смертному приговору.

Нас кинули в XIX век не сразу. Вначале власть пыталась выиграть соревнование. Замалчивая мир, она в первые годы после революции шла в ногу со временем. Грозная власть эпохи сталинизма заставляла любить рабочих и трактористов, Стаханова, Чкалова, Гризодубову. Ослабевающая власть Хрущева и Брежнева всё увеличивала дозу XIX века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава Богу, породили народную отдачу — издёвку в форме порноанекдотов. Однако советский человек всё же сформировался под влиянием литературы XIX века, с сознанием на столетие дряхлее современности.

Мне приходилось и приходится жить в чужих квартирах, ибо своей нет. Библиотека советского человека убога. Вместе с советскими кастрированными писателями второй половины XX века там стоят российские классики и переводная литература, отобранная цензорами для перевода в советское время. Фейхтвангеры и Ромен Ролланы и всякая подобная им западная мелкота просто банальны. (Но зато антифашисты.) Советские классики создали искусственный мир без плоти и её влечений, без социальных страстей (разве что производственные конфликты), и потому являют собой курьёзный, единственный в мире феномен: они создали литературу для евнухов. Русская классика: Достоевский, Чехов, Толстой, и господа литераторы помельче, состоит из тысяч страниц охов, плачей, стенаний. В ней мокро от слёз, противно от сумерек. Собачья старость чеховских героев, их тоскливая старческая буржуазность, размноженная в собраниях сочинений и спектаклей, извратила образованного русского человека. Герои Чехова все чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом. Зонтики, кружева, едкий запах подмышек и тела никем не используемых по назначению (ибо Чехов — чахоточный больной) трёх сестёр. Ведь Чехов — это извращение. С его одой — шкафу, это не ода шкафу, но ода мещанству. После чеховских книг неудивительно, что вспыхнула революция. Кто-то же должен был дать дубиной по такому миру. Что до Достоевского, — то его книги ускоренный эпилепсией автора убыстрённый истерический мир, где все кричат, жалуются и исповедуются в пыльных мыслях за нескончаемыми самоварами с чаем. Утомительно многословный граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады». Мировоззрение русских классиков в точности следует их болезням — тоскливый жёлтый мир чахоточного Чехонтэ (фамилия ему подходит: Чехов, Чахов т. е. чахлый, чахоточный) и эпилептический истеричный мир Фёдора Михайловича. Новые памятники, поставленные этим писателям только что в Москве, кстати сказать, достоверно передают их образы. Сползающий с некоего сидения в халате больной Фёдор Михайлович у здания Библиотеки Ленина, костлявый пошатнувшийся Чехов на проезде Художественного театра. Скульпторы Рукавишниковы, отец и сын, отлично поняли писателей.