Маша сердито скорчила рожу двери, а потом села на дырявый, грязный ковер, поближе к огню.

Какое счастье это тепло! От платья, отсыревшего в подземелье и успевшего немного промокнуть у окна, курился парок. Огонь бился, мелькал – ровно-желтый, как расплавленное золото; пламень причудливо обтекал черные корявые поленья, пряно пахло смолкой.

Маша сонно смотрела на огонь, завороженная теплом, мельканьем света…

Ах, как хочется спать!.. Надо, надо поспать, набраться сил, коли делать больше нечего. Нет, она еще не обследовала комнату. А вдруг сыскалась бы малая щелочка сбежать или хоть какое-то оружие? Но подняться не было сил. «Я посплю только одну минуточку! – извинилась она перед собою мысленно, улыбаясь от счастья, что сейчас уснет. – А потом все посмотрю. А еще здесь такие тяжелые стулья, что можно притаиться у двери и, когда кто-то придет, ударить по голове, а потом…»

Маша уснула.

12. Charme maudit [50]

Она пробудилась оттого, что болело горло: першило, жгло. Откашлялась раз, другой – и уже не могла остановиться, так и зашлась сухим, мелким кхеканьем.

Сон еще не совсем ее оставил, однако же Маша поняла, что терзает ее какой-то острый запах – и почти тотчас почувствовала онемение в ногах и сильнейшее сердцебиение.

«Я угорела!» – мелькнула мысль. С трудом подняв голову, Маша глянула в камин, однако зловещих синих огоньков, рождающих смертельный угар, не увидела: пламень был по-прежнему ровный, разве что удивительно желтый, прозрачный, будто кипящий мед.

Вдруг голова так закружилась, что Маша вцепилась в ковер, пытаясь удержаться: почудилось, что она летит, летит куда-то с невероятной скоростью!

В голове помутилось, пот обильно оросил чело. И этот запах – он становился все резче, он перехватывал горло и заставлял сердце трепыхаться в приступах боли. Все дело, конечно, было в запахе! Маша вдруг осознала, что задыхается, что еще вдох – и она погрузится в сон, из которого уже не будет возврата к яви.

«Окно… открыть окно!»

Уже почти сверхъестественным усилием она приподнялась – и вдруг почувствовала такую легкость во всем теле, что могла бы, кажется, воспарить над полом. Кашель враз унялся, но сердце колотилось бешено и кружилась голова. Пытаясь сообразить, в какой стороне в этой беспрерывно крутящейся комнате находится окно, Маша огляделась. Взгляд ее снова упал на камин… и она замерла, не в силах оторвать глаз от огня.

Пламень, минуту назад сияющий, светлый, вдруг почернел и съежился. Обугленные поленья торчали из этой черноты, словно коряжины из болота. На них даже проглядывала белая плесень болотных мхов. И зеленая ряска кое-где затягивала черные провалы чарусы… Долгоногий водомер невесомо скользил по опасной глади; да юркая змейка вилась вокруг едва заметной черной кочки, пытаясь вползти на нее, но то и дело оскальзываясь в воду. Однако тотчас Маша заметила, что кочка растет, приподнимается! Змейка легко вползла на нее и свилась в клубок, холодно проблеснув своим тугим, гладким, черно-зеленым телом.

Лунная, леденящая душу ночь властвовала над болотом, однако в сиянии бледного светила Маша отчетливо видела каждое шевеленье воды, каждую травинку и моховинку, а потому она смогла различить, как со всех концов болота змеи и лягушки ринулись к поднимающейся из воды кочке.

Кочка поднималась медленно, так медленно, что многочисленным гадам на ней уже не было места: они кусали друг друга, сражаясь за место, падали в воду, однако ни их шипенья, ни плеска воды, ни чавканья болотных пузырей Маша не слышала. Она могла только видеть, как кочка, похожая на облепленную травой голову, вздымается из воды… и вдруг, взметнув веер бесшумных черных брызг, из болота вырвалась рука и как бы с досадою сорвала с лица копошащихся змей, и открылись глаза, горящие зеленым, дьявольским огнем.

– Гри-го!.. – Маша захлебнулась криком и беспомощно схватилась за горло.

Повитая змеями голова Григория уже вынырнула из воды; вот показались шея и плечи, на которые вползали новые и новые змеи, сталкивая лягушек, которые тяжело, но беззвучно шлепались в воду. Серое облачко болотной мошкары вилось над головою Григория, словно адское сияние. Он вставал из болота во весь рост. Наконец медленно, бесшумно, не касаясь ногами воды, двинулся к Маше.

– Господи! Господи! Господи!

Она трижды перекрестилась, но напрасно: видение даже не поколебалось. Григорий приближался, и змеи сыпались с него, расползались по углам комнаты, заползали под ковры и стулья… Болото выливалось из камина и затопляло все вокруг!

Маша кинулась к двери и заколотила в нее с такой силой, что тяжелая, дубовая, окованная железом створка заходила ходуном.

– Откройте! Выпустите! – Крик ее сорвался на хрип, и она снова затрясла дверь, боясь оглянуться, ибо Григорий вот-вот должен был настигнуть ее.

За дверью раздался грубый голос, но Маша не могла понять, что он говорит. Прошло несколько мгновений, прежде чем до нее дошло, что говорят по-французски:

– Напишешь, что надо?

Маша оглянулась. Григорий был уже совсем близко. Зеленый огонь, лившийся из его глаз, чудилось, леденил ей плечи. Он сгреб с головы свившихся в комок змей и швырнул в Машу, да не попал.

Маша завизжала невозможным, пронзительным визгом – и дверь наконец распахнулась. Огромная фигура Жако выросла на пороге, и Маша вцепилась в него, как в самого родного человека. Да, это чудовище было человеком из плоти и крови, а не ожившим мертвецом, и сейчас Маша готова была на все, чтобы остаться с ним, а не возвращаться в комнату, превратившуюся в гибельное болото.

– Бежим! – крикнула она, однако Жако держал ее, не давая проскользнуть в коридор.

– Напишешь? – прорычал он. – Не то брошу обратно и дверь запру!

– Да, да! – не помня себя, выкрикнула Маша, отчаянно пытаясь своротить Жако с дороги, но сдвинуть эту глыбу ей было не под силу.

– Клянись своим богом, что напишешь! Клянись! – встряхнул ее Жако, и Маша сообразив, наконец, что от нее требуется, поспешно закивала.

Да, она напишет все, что от нее требуют, только бы не возвращаться к болоту, где будет вечно подстерегать ее Григорий… а он не отстает!

Маша оглянулась, увидела, что он приближается… руки его были совсем рядом! – и с пронзительным воплем так тряхнула Жако, что тот покачнулся и невольно шагнул в комнату, немного освободив дверь. Маша проскользнула в открывшуюся щель и ринулась было по коридору, но ее остановил рев, в котором были страх и боль смертельно раненного зверя. Это был вихрь, ураган звука, который повалил Машу на пол. Она в ужасе обернулась, уверенная, что Григорий схватил Жако и тот бьется в страхе, зовет на помощь, однако в отверстом проеме увидела, что разбойник стоит на коленях, простирая руки… Болото куда-то исчезло из комнаты, словно бы вмиг высохло со всеми своими змеями и призраками, и лунная ночь сменилась пасмурным деньком. Маша различила толпу народа, собравшуюся возле эшафота.

На помосте поник полубесчувственный человек, поддерживаемый помощниками палача. Он был босиком, полуодет, лицо завешено черным покрывалом. Из правого плеча хлестала кровь, – отрубленная рука валялась на помосте; а палач вновь заносил свой топор, чтобы теперь срубить преступнику голову…

– Брат! – взвыл Жако. – Прости меня, брат! Это я, это ведь я!..

– Ну да, я так и думал, – раздался вдруг спокойный голос, и Маша даже подскочила от неожиданности.

Рядом с ней стоял Вайян, с любопытством заглядывая в комнату. В это время голова казненного слетела с плеч, и Жако распростерся на полу.

– Я так и полагал, что тут дело нечисто! – с видом врача, изрекающего смертельный диагноз, произнес Вайян. – Наш Жако, разумеется, сам прикончил своего батюшку ради нескольких золотых, а всю вину каким-то образом хладнокровно свалил на брата. После пыток его казнили как отцеубийцу, а на долю Жако остались только пытки совести… тоже весьма мучительные, как видно! – Он презрительно кивнул на бесчувственное тело своего сообщника и повернулся к Маше: – А что же привиделось вам, belle dame [51], когда вы так отчаянно звали на помощь?