Странное подозрение пронзило ее… Она обернулась, намереваясь разбудить сиделку, поднять тревогу, да так и замерла с открытым ртом: кресло, где только что спала Анна-Полина, было пусто, монашенка стояла вплотную к Марии… мелькнула мысль, что Анна-Полина, бывшая гораздо ниже ростом, чем «привидение», как-то внезапно подросла. В следующее мгновение та вскинула голову, сорвала чепец – и успела зажать Марии рот за мгновение до того, как она выкрикнула:

– Вайян!..

Ибо это был он – на сей раз в женской монашеской одежде, но снова он, он!

Мария билась всем телом, пытаясь укусить его твердую ладонь, позвать на помощь, но ничего у нее не получалось. Наконец, утомившись, притихла. Переводила исполненный ужаса взгляд с неподвижного Корфа на монашеский чепец, брошенный на пол. Вайян понял ее недоумение и прошептал:

– С ней все в порядке. Она сидит вон за той ширмой. Крепко связанная, и рот заткнут, но вполне невредимая. С мужем твоим тоже все в порядке: я ему дал кое-что понюхать, он будет спать так крепко еще полчаса, не дольше, успокойся. Ну что? Не будешь больше кричать? Умоляю, не шуми. Я нарочно пробрался сюда, чтобы кое-что тебе сказать, а будешь буянить – уйду!

Мария слабо кивнула, и Вайян отнял ладонь от ее рта, однако Мария даже не шевельнулась, а так и стояла, уронив голову на его плечо. Ее страх разом прошел: как можно было забыть, что этому человеку она дважды обязана жизнью? Если бы не его появление в ломбарде… если бы не его пернак… Между ними существовала какая-то особенная близость, и Мария вдруг всем существом своим ощутила, что Вайян не сможет причинить ей вреда.

– Вот жизнь, а? – шепнул он едва слышно, и его теплое дыхание защекотало висок Марии. – Всегда про себя знал: когда я обнимаю прекрасную даму, то думаю только о чудесных бриллиантах в ее серьгах. А нас с тобою что-то так переплело, так связало… – Чудилось, он читал ее мысли. – Подумать только: если бы этой твари Eudoxy не понадобилось твое состояние, я никогда не узнал бы даже твоего имени. А сейчас мне кажется, что я знал и любил тебя всю жизнь, и даже прежде, чем появился на свет.

Мария вздрогнула, напряглась в его объятиях, Вайян тихонько вздохнул:

– Не тревожься. Знаю: я – ничто для тебя. Ты никогда не сможешь простить, что я вынужден служить твоему врагу, но знай: я пришел сегодня ради тебя. Оказывается, твоих денег, твоего состояния мало. Теперь нужны еще деньги твоего мужа! Через две недели вы получите приглашение на бал. Там он будет похищен, а после того, как напишет завещание в твою пользу, сразу же и убит.

– Как это – в мою пользу?.. – пробормотала Мария. – Я ведь его жена, значит, я и так наследую…

Вайян вздохнул.

– Жена-то жена, а ведь не знаешь ты, что он завещание свое переменил как раз перед тем, как на него напали на улице Карусели. Тебе определен самый жалкий пенсион, как бы в угоду приличиям, а все отходит в казну: у твоего барона нет никакой родни. Уж не знаю, почему он так поступил. Если ты его прогневила… если я в том виновен, то прости. Прости! Мне совесть больная покоя не дает! Потому я и решил тебя предупредить. Когда вынудят его новым завещанием отменить старое, этим он себе приговор сразу и подпишет. Через две недели ты станешь богатой вдовой, моя милая! Однако, боюсь, порадоваться тебе удастся недолго: следующая очередь твоя настанет, так что берегись!

– Я не буду беречься, – все так же, в его плечо, пробормотала Мария. – Если он умрет – и я умру.

– Вот как? – глухо проговорил Вайян. – Я не знал… Тогда береги его! Предупредить тебя – вот все, что я могу!

И, отстранившись, он скинул с плеч монашеский балахон и шагнул к двери, но обернулся, метнул последний, исполненный тоски взгляд – и канул во тьму, оставив Марию утихомиривать свое переполошенное сердце, развязывать и освобождать от кляпа во рту насмерть перепуганную Анну-Полину, потом ждать, когда Корф очнется от своего забытья и мутным взором обведет комнату в поисках призрака…

Однако он успел увидеть лишь край белого платья, растворившегося во тьме: Марии сейчас было не до игры.

Ей непременно хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, решить, что делать теперь. Однако не Ивана же Матвеевича с постели среди ночи поднимать, обрушивая на него новую страшную новость! Только и оставалось, что воротиться к себе, на улицу Старых Августинцев, и сесть у окна спальни, напряженно размышляя.

Мало вероятия, что Корф поверит ее предупреждению. Симолин – тот, пожалуй, поверит, но что ему делать? В карман кафтана спрятать своего дипломатического агента, этого homme sans peur et sans reproche [91], чтобы избавить его от всех многочисленных опасностей, которые ему приготовила гораздая умом Евдокия Головкина? Предположим, Корф не поедет на этот бал. Но алчная дама придумает что-то другое. А на балу ему предстоит остерегаться – кого? Ох, ну почему, почему Мария так медленно соображает, почему только сейчас до нее дошло, что надо было вцепиться в Вайяна мертвой хваткой и выспросить, наконец, у него, кто такая эта Евдокия Головкина? А если бы он не стал отвечать, то поднять шум и крик, чтобы сбежались люди, охрана – чтобы схватили Вайяна! Нет, Мария только столбом стояла и предавалась сентиментальным размышлениям об их с этим разбойником особенных, сердечных отношениях. Потом до Марии вдруг дошло, что Вайян не обязательно должен знать, под какой маской является Евдокия Головкина в обществе, и она перестала корить себя за нерасторопность.

Легла, но, несмотря на усталость, сон бежал прочь: его отгоняла смутная обида. Вот она бьется, бьется, выдумывает бог весть что, дабы избавить барона от опасностей, а он р-раз! – и единственным росчерком пера предал жену публичному позору! Даже не дождался ответа от Комаровского, охотно поверил, что Мария – новая madame де Бренвилье, а в том бокале и впрямь был «порошок наследства».

Наследство!.. Завещание!.. Уже два года, как вокруг этого вертится вся ее жизнь…

Мария выбралась из постели, набросила пеньюар и, не заботясь, разбудит ли кого-то из слуг шлепанье туфель, отправилась в библиотеку. Наверняка там найдется какой ни есть кодекс, римское право или как там еще называются эти книги, в коих собраны все законы, определяющие отношения людей?

Такие книги и впрямь нашлись, и Мария, начав читать еще при свечах, засиделась до того, что уже высокое солнце заглянуло в окна библиотеки и коснулось шершавых, пожелтевших страниц, на которых подробнейшим образом объяснялся весь порядок наследования. Мария даже нашла путь, по коему и она, и Корф могли остаться в живых, несмотря на то, что их распоряжения как бы уже обрекали обоих на смерть. Ведь по русскому праву духовные завещания должны быть составлены в здравом уме и твердой памяти… точно, точно, эту фразу писала Мария в ломбарде под диктовку Вайяна – писала пером, запачканным в крови Мердесака! На этом основании недействительны были завещания безумных, сумасшедших и умалишенных, когда они составлены ими во время помешательства. Значит, по этому пункту завещание Марии вполне действительно. Была другая зацепка: как явствовало из Сенатского указа 1766 года, самоубийство, совершенное не в безумии или беспамятстве, считалось преступлением, и завещание самоубийцы, как и преступника, признавалось недействительным… А впрочем, о чем волноваться? Такая расчетливая и предусмотрительная особа, как Евдокия Головкина, наверняка же обставит гибель своих жертв самым подобающим образом – в виде трагической случайности, так что самоубийство не будет даже заподозрено, а стало быть, оснований признать завещание недействительным не окажется.

Конечно, если Корф все-таки неожиданно, при подозрительных обстоятельствах, погибнет, а в смерти его будет обвинена Мария – например, на основании показаний беспокойного доктора, – а потом предана суду и лишена всех прав состояния, то ее завещание тоже будет признано недействительным, даже если оно и составлялось прежде вынесения приговора.