Все трое прошли на балкон пастора, который был укутан пледом, несмотря на тёплый вечер. Узнав, почему пастор волнуется, лорд Бенедикт обещал ему всё устроить.

— Кстати, хотел предложить доставить сюда вашего слугу. Он так привязан к вам, что, наверное, сильно скучает, да и вы привыкли к нему. Завтра рано утром Сандра поедет в Лондон, отвезёт наши письма в Академию и будет представительствовать за вас на торжественном заседании. Затем заедет за вашим слугой, и вечером оба будут здесь, ко всеобщему удовольствию. И ещё у меня к вам вопрос. Ваша жена и Дженни любят морские купания и шумное общество. Не пошлете ли вы им с Сандрой письма и деньги на этот предмет? Вы ведь скоро будете Крезом, так как тираж вашей книги колоссальный. Я мог бы пока одолжить денег, и они бы уехали из Лондона довольные вами и предстоящей курортной жизнью.

— Лорд Бенедикт, то был бы наилучший и наиболее спокойный выход для всех нас, особенно для меня и Алисы. Я был бы вам премного благодарен.

— Вот и прекрасно, дорогой друг. Скушайте конфету и пойдёмте вниз ужинать.

В столовой уже ждали Наль и Николай, обрадовавшиеся пастору и Алисе так, точно век с ними не виделись.

— Мы совершенно не согласны, лорд Уодсворд, быть без вас и Алисы. Если вам не хочется гулять, мы будем сажать вас у теннисной площадки, в тени, с кучей книг. Но, пожалуйста, не лишайте нас своего общества, — обнимая поочерёдно отца и дочь, говорила Наль.

Быстро пролетел вечер, который Алиса украсила музыкой, а пастор чудесно спел несколько арий. Любовь к искусству победила слабость, и вдохновенная песнь захватила слушателей.

— Вот ведь как странно создан человек. Я и умирая, верно, буду петь.

— Не знаю, будут ли у меня силы играть, но умереть под музыку — это, наверное, большое счастье.

— Не знаю, какое это счастье, мисс Алиса, — утирая глаза, сказал Сандра. — Знаю одно, что сегодня сердце моё несколько раз тонуло в полном блаженстве.

— Я тоже как-то особенно прониклась твоей музыкой, дорогая сестрёнка, — прижавшись к Алисе, шепнула Наль. — Я за двоих тебя благодарю. Тот, кто начал жить во мне, как счастлив он благодаря тебе. Он сразу готовится понимать и природу, и красоту её, и людей, и чудо звуков. Алиса, друг, я вместе с тобой несу и радость, и горе. И кроме всего, в тебе для меня опора и помощь. Ты единственная женщина-друг мой. Хотя ты такая молоденькая, но в тебе так много доброты, серьёзности и любви, что я чту тебя, как подругу и мать. Не покидай меня, Алиса, без тебя, несмотря на всю любовь мужа и отца, я буду одинока.

— Откуда ты взяла, что я собираюсь уехать, Наль? Напротив, лорд Бенедикт оставляет нас с папой здесь на два месяца. Но и потом я тебя не покину, я всё время буду с тобой.

Полюбовавшись ещё немного красотой ночи, обитатели дома разошлись по своим комнатам, и в эту ночь все они мирно спали. На следующее утро Сандра уехал в Лондон. Он выполнил поручение в Академии и отправился в дом пастора. Его встретил старый слуга, которому Сандра передал письмо его господина с приказанием собрать вещи, захватить несколько книг из кабинета и ехать немедленно, вместе с подателем письма, в деревню. Дженни была дома и вышла в переднюю, услышав голос Сандры.

— Здравствуйте, мисс Дженни. Я привёз вам и вашей матушке письма от вашего отца. Быть может, вы захотите ответить? Я могу подождать.

Дженни взяла письма, провела Сандру в зал и поинтересовалась здоровьем отца очень официальным тоном. — Лорд Уодсворд очень и очень болен. — Ох, всю жизнь, скоро уж двадцать три года, всё слышу только об этом. Но, слава Богу, он всё живёт, — так же холодно продолжала Дженни. — Мамы нет дома, и это очень жаль. Она бы, наверное, тоже пожелала ответить. Вы простите меня, я покину вас на несколько минут и напишу ответ у себя.

Дженни вышла, а Сандра сел на покрытое белым чехлом запыленное кресло. Как мало времени прошло с тех пор, как он был здесь у пастора в последний раз! Но от души этого дома не осталось ничего. Где мир, царивший здесь, которым наполнял дом хозяин? Где безукоризненная чистота этой комнаты, которую, очевидно, поддерживала Алиса? Где весёлый смех и музыка? В томящем молчании дома невесёлые думы бродили в голове юноши. Он думал о Дженни, о том, какой она казалась ему прежде обворожительной, умной и содержательной, а оказалась сверкающим мыльным пузырём. Думал, как страдал пастор, о чём он никогда прежде и не догадывался. И в сердце Сандры вставал вопрос за вопросом. Зачем должен был пастор нести этот груз внутреннего разлада? И как мог он быть при этом таким ровным, добрым, улыбаться? Где, в чём источник самообладания, позволившего ему скрывать свои раны и утешать других? А он, Сандра, бессилен, вспыльчив, невыдержан и даже эгоистичен.

Дженни вернулась, сказав, что письмо отца несколько сбило её с толку, что она сейчас ничего не ответит, но пошлет письмо завтра почтой.

— Отец тоже говорит, что здоровье его плохо. Но, признаться, в первый раз он не только не протестует, но и сам желает, чтобы мы с мамой ехали на морские купанья. Мне это улыбается. Я не терплю деревни с её скучищей. Это для Алисы самое подходящее место. Неужели вам ещё не надоели красоты природы? — иронизировала Дженни. — Я и рассмотреть их не успел ещё, мисс Дженни. — Но что же вы там делаете? Алиса, та, конечно, перешивает графине туалеты, и времени ей остаётся мало. Но что сама графиня? Вы всё так же восхищаетесь ею?

— Графиня и мисс Алиса почти неразлучны, как и все мы, с вашим отцом и лордом Бенедиктом. Обе дамы учатся верховой езде и другому виду спорта, который считает полезным и необходимым для здоровья наш хозяин. Кроме того, у лорда Бенедикта прекрасная библиотека. Обе наши дамы учатся и со мной, и с графом Николаем, и с самим лордом Бенедиктом.

— Ну, меня можете уверять сколько угодно, — я не поверю. Туалеты для скачек, несомненно, были сшиты Алисой…

И вдруг Дженни осеклась под взглядом Сандры. Что было в этом взгляде, что привело её вдруг в бешенство? Точно какой-то огонь, — такой она почувствовала себя раздражённой.

Сандра смотрел на неё печально, словно жалея. Это не был тот юноша-поклонник, которого она, смеясь и сознавая власть над ним, припирала к стенке своим остроумием. Не мужчина, восторгавшийся её умом и видевший в ней женщину, стоял перед ней. Это был какой-то новый, вглядывавшийся в её душу человек. А Дженни хотелось легко скользить по жизни. Быть женщиной, пленять и нравиться, а никак не интересоваться чужой душой. Гнев заставил её резко спросить, почему это Сандра смотрит на неё, как добрый самаритянин, в чьём сострадании она вовсе не нуждается.

— Да, я знаю, что милосердию нет места ни в вас, ни подле вас. Но я всё же надеялся, что вы лучше защищены от зла. А сейчас вижу, что вы раскрыты настежь для всего дурного. Кто способен так легко раздражаться, тот привлекает к себе страдания.

— Это вы в доме лорда Бенедикта научились проповедовать? Или у моего отца заразились его манией исправлять людей? Я ненавижу проповедников, — топнула ногой Дженни. — Милейший папаша-проповедник, предлагая отправиться на любой курорт, забыл о самом главном, о деньгах. Он, конечно, по рассеянности позабыл о такой мелочи, — почти кричала Дженни.

— Ах, простите, это я, болван, забыл, а не он. Вот пакет для вас, а это для вашей матери.

И Сандра подал ей два объёмистых пакета, надписанных рукой пастора. Жадно их схватив, Дженни сконфузилась, но затем ещё больше озлилась. Чтобы как-то скрыть свои чувства, она отвернулась к окну. Сандра воспользовался моментом и быстро вышел из комнаты.

В передней его ждал Артур. Они тихо вышли из дома, нашли экипаж лорда Бенедикта и через некоторое время уже сидели в поезде. Впервые Сандра пригляделся к старому слуге. Годы не согнули этого человека. Он был прям, широкоплеч, не очень большого роста, но отлично сложённый, с красивым, благородным и добрым лицом. Этот старик скорее походил на друга пастора, чем на его слугу. — Вы давно живёте в семье пастора? — Я никогда не разлучался с сэром Уодсвордом. Ему было семь, а мне четырнадцать, когда покойный лорд Уодсворд, дядя пастора, у которого он тогда жил, приставил меня к нему. Лорд Эндрью уже тогда был святым ребёнком, как потом святым юношей, святым мужем и отцом и святым пастором. — Он закрыл лицо руками, чтобы скрыть полившиеся из глаз слёзы. — Святые долго не живут. Что им здесь делать? Мой господин молод ещё, но сердце его уже не может выносить муки. Оно сгорело. Его спалило страдание. Я знаю очень хорошо, что уже не привезу в Лондон моего господина, а только его гроб. Если вырос вместе с человеком, — врос в его сердце. Слов не надо — всё знаешь. Так и я это знаю, хотя никто мне ничего не говорил. — Он смахнул ещё раз слезу, и лицо его осветилось мужеством. — Мой господин тоже, наверное, знает, что не вернётся в свой дом. И велико же милосердие Божье, что умрёт он не там, где находится его ежедневная Голгофа.