Сандра с восторгом и уважением смотрел на слугу, язык которого, его манера выражать свои мысли обличали в нём вполне культурного человека.
— Неужели вы так и прожили всю жизнь возле лорда Уодсворда, не имея своей семьи?
— Ни на один день до сих пор не разлучался я с моим господином. Если бы у него всё было в порядке, я, вероятно, имел бы время создать себе семью. Но пастор был так несчастлив, так страдал сердцем и так скрывал от всех свою болезнь и своё горе, что я ему всегда был нужен. Только года три как мисс Алиса разгадала вполне его болезнь. А то и от её любящих глаз удавалось скрывать истину.
Глубокая верность слуги своему господину пронзила сердце Сандры. Невольно он сравнил своё поведение по отношению к лорду Бенедикту, и в сердце его проникли стыд и горечь от сознания, что вот он, философ и изобретатель, имеет более низкую духовную культуру, нежели этот полный деликатности и любви простой слуга.
В молчаливом душевном согласии оба добрались до дома только к ужину. Свидание пастора со своим слугой послужило Сандре ещё одним уроком. Слуга, знавший о смертельной болезни своего господина, вошёл к нему в комнату так, будто всё время находился рядом с ним и только выходил за каким-то пустяком. Со спокойным лицом он сейчас же привёл комнату и вещи в привычный порядок, подал пастору последние номера журналов, сегодняшнюю газету и стал рассказывать, как навещал своих родных. Сандра переглянулся с Алисой, обменялся с ней улыбкой и вышел из комнаты.
И снова в доме лорда Бенедикта потекли мирные дни, Такие мирные и однообразные внешне, но такие напряжённые духовно, протекающие между двумя гранями земной человеческой жизни: постепенного ухода пастора и развивающейся жизни в Наль.
Алиса расцветала на глазах. Её духовный рост сказывался во всех её поступках. Казалось, так легко быть сиделкой при больном отце, хотя она тысячу раз в день вскакивала, кормила, давала лекарства, мерила температуру, меняла компрессы и грелки, шутливо выговаривая больному, что он чрезмерно терпелив и нетребователен. Лорд Уодсворд слабел и худел, на глазах превращаясь в аскета, а лицо его и взгляд всё светлели. Он получал сухие письма от Дженни и леди Катарины и сказал однажды Флорентийцу, сидя по обыкновению в кресле:
— Как странно, что Дженни моя дочь, с которой я прожил неразлучно двадцать три года, которой отдавал больше времени и забот, чем Алисе. И она даже не поняла, что письмо моё к ней, последнее прощальное письмо, полное любви, было горячей надеждой пробиться к её сердцу. И в этой отчаянной попытке я не преуспел, не выполнил свой долг по отношению к дочери.
— Если бы все отцы так защищали своих детей от зла, как это делали всю жизнь вы, мой друг, на свете было бы легче жить и люди страдали бы меньше. Вы не можете упрекнуть себя в несправедливости к Дженни. Вы внушали ей человеческие чувства, и не словами, а собственным примером. Вы не давали ей окончательно утонуть в пошлости. Но я уже говорил не раз: детям в жизнь дорожку ни отец, ни мать не протопчут.
Вы сделали всё для души, которую приняли на хранение от Единой Жизни. А как эта душа, в сочетании своих кармических путей и сил, идёт по дню, примет она или нет ваши руководящие нити, зависит не от вас. У каждого наступают в жизни периоды, когда дух сбрасывает оковы накопившихся условностей. Внезапно глаза раскрываются, и тогда мы говорим: человек изменился. Но это не человек изменился, а освободилось в нём какое-то количество светоносной энергии, которую он прежде затрачивал, на борьбу с самим собою. Как ветхое тряпьё, спадают страсти, давившие мысль и сердце, и освобожденная материя человеческого духа льётся Светом на его пути. Среди множества проходимых нами подобных поворотов у каждого есть общий для всех людей и непреложный кульминационный пункт. Это смерть.
В этот момент дух человека перестаёт быть связанным законами земли. И нет никого, кто мог бы остаться на земле хотя бы ещё одно лишнее мгновение, если уже вышел из скорлупы иссохших страстей, которые непригодны больше для творческой, созидающей жизни. Неисчислимые примеры всегда индивидуально неповторимой жизни человека сводятся к этому закону Вселенной: к вечному движению к совершенству в творчестве. Есть случаи для данного воплощения безнадёжные, когда иссохшие страсти так срослись с материей духа, что стряхнуть их невозможно. Тогда погибает всё данное воплощение человека, И всё же и такому духу предоставляется много случаев для освобождения; человек уходит с земли, чтобы долго учиться в своей новой облегчённой форме тому, как надо жить на земле в следующий раз.
Или, наоборот, человек перерастает своё окружение. Он отдал труду все свои творческие силы и поднялся в духе так, что ему требуется новое тело и более высокие условия жизни, чтобы выйти на новый виток творчества для земли. Тогда он оставляет землю, чтобы очень скоро вернуться. И в этих случаях — особо оберегаемых светлыми силами — его новая жизнь на земле становится той любовью, которую он посеял на ней прежде.
Не тревожьтесь, друг. Ваш случай как раз из последних. Вами отдано земле так много любви, что она уже сейчас выросла в мощную силу и притянет ваше новое воплощение к себе. Я уже просил вас отдать свои последние дни радости понимания великого пути человека. Для каждой вашей встречи с людьми до сих пор дверь вашего сердца была открыта. Теперь эта дверь уже и не может закрыться: в неё вступила Вечность и слилась с живущею в вас Любовью. Идите, сознавая свой путь. Идите без страха, скорби и сомнений. Гармония ваша уже не может быть поколеблена ничем земным.
Флорентиец покинул пастора и Алису, ставших почти неразлучными. Сандра и Мильдрей, часто ездившие в Лондон по поручению обитателей деревни, тоже проводили почти всё своё свободное время подле больного. Наль и Николай, по требованию хозяина дома, утром ходили с ним в поля и леса, принимая участие в управлении имением и обучаясь тому, как вести сельское хозяйство. Но и они любую свободную минуту старались проводить с пастором.
Почти каждый вечер Флорентиец уводил Алису на прогулку, оставляя с больным Наль. И эти часы для обеих женщин были счастливыми часами. Наль, видевшая пастора редко, но любившая его, как второго отца, из той же плоти и крови, что и она сама, тогда как Флорентийца и дядю Али причисляла к людям высшего порядка, чувствовала себя с ним очень просто. И все её жизненные, житейские недоумения и вопросы, с которыми она не решалась обращаться ни к Флорентийцу, ни к мужу, находили полное разрешение у пастора. Он наперёд угадывал вопросы будущей молодой матери и умел ввести в её сознание понимание великих законов природы, для которых в чистой душе нет места предрассудку стыдливости. Он умел показать ей, что мать должна думать не только о физическом здоровье, но и характере своего будущего ребёнка в самом его зачатке. Он не забывал напоминать ей, каким миром она должна окружить ребёнка уже теперь. От первых часов колыбели и до его семи лет стараться ничем не нарушать окружающей его гармонии в семье. Указывая на обязанности материнства, больше всего заклинал её самоё от безделья умственного и физического.
Алисе же всякий раз казалось, что после прогулок с Флорентийцем она возвращается обновленной. Изменилась вся её психика. Она не тосковала больше о предстоящей разлуке с отцом. Она легко говорила ему и себе: "До свидания". Девушка не задумывалась, как именно произойдёт дивное чудо нового воплощения отца в её собственной семье. Ей было ясно, что только её внутренний мир, духовная высота и благородство важны для их будущей общей жизни. Она больше не думала о внешних факторах жизни, поняв однажды и навсегда, что внешняя жизнь приходит как результат внутренней, а не наоборот.
Однажды, поднявшись после ужина к себе в комнату, Алиса услышала лёгкий стук в дверь. На разрешение войти в дверях показалась Дория, принёсшая ей платье к завтрашнему дню.
— Простите, Алиса, я знала, что вы ещё не спите. — Что вы запоздали, Дория, — вставая с места и усаживая её рядом с собой, сказала Алиса, — это пустяки. Я отлично могла бы вовсе обойтись без этого платья. Но вот что вы так поздно стали засиживаться за работой, это уже не пустяки. Мы с Наль уже несколько раз просили вас побольше отдыхать. Но о чём же вы плачете, Дория?
