— Будешь кофе? Я чайник ставлю.

— Да, спасибо. Буду.

Прошла на маленькую кухню, наблюдая, как он включает конфорку. Волосы все еще мокрые, и рубашка пропиталась водой. Он даже не вытерся насухо. Движения очень резкие, нервные.

— У тебя все в порядке? Прости, что я без предупреждения… Мне нужно было с кем-то поговорить и… — я подошла еще ближе, останавливаясь у него за спиной, — мне больше не с кем, кроме тебя.

Вздрогнул, когда подошла так близко, что ее дыхание коснулось затылка и обожгло кожу словно кипятком. Я никогда не реагировал ни на одну женщину настолько остро. Мне казалось это жалкой выдумкой сценаристов, писателей. Депрессивные личности, обращающие внимание на каждую недостойную пристального внимания мелочь. Не должны мужики потом покрываться из-за такой ерунды. Я перетрахал сотню девочек, и мне всегда были чужды эти романтические бредни про "волшебные" прикосновения, вызывающие дрожь по всему телу. Глупости… До нее все было просто и понятно: есть член, стоящий колом, которому просто жизненно необходимо разрядиться, и есть упругая задница, на которую он, собственно говоря, и реагировал. К черту взгляды и объятия — это только способ заставить раздвинуть ноги.

А потом появилась она… кто знает, если бы встретил ее в реальной жизни… если бы не представлял десятки раз настолько детально каждое касание, каждую ласку и реакцию на нее… Но уже поздно. Уже слишком прочно подсел на этот наркотик в ее лице и соскочить с него теперь хрен получится.

Развернулся к Мирославе и сглотнул, увидев растерянность и тревогу на ее лице. Беспокоится за меня, а у самой глаза, опухшие от слез. Черт, Принцесса, почему? Почему душу выворачиваешь мне своим горем? Заставляешь чувствовать себя виноватым, хотя знаю, что поступил верно. Спрашивает, все ли у меня в порядке, а мне заорать хочется, что нет. И больше никогда не будет. С тех пор, как узнал, какая она… чистая, настоящая, искренняя. С тех пор, как свихнулся на одном ее имени настолько, что потерял самого себя. Снова. Но в этот раз, видимо, окончательно.

Провел костяшками пальцев по правой щеке и стиснул челюсти, когда будто разрядом тока ударило. Какая же нежная у нее кожа. Яркой вспышкой воспоминание в мозгу, как сминаю ее ладонями, оставляя синяки на всем теле. Как пробую языком, сходя с ума от вкуса ее тела.

Отдернул руку, стиснув челюсти и проклиная себя за слабость. Напоминая себе, что я Адам. Сейчас для нее я этот подонок Гордеев.

— О чем ты хотела поговорить, Мира? — Пройти мимо нее к холодильнику, начиная выкладывать на стол сладости, доставая лимон.

Режу его, а сам стараюсь не смотреть на пальцы тонкие, побелевшие от того, как она их стиснула, хочется самому сжать их в своей ладони и ласкать своими, успокаивая, забирая ее дрожь себе.

Я смотрела на его лицо и не могла понять, в чем перемены. Даже не перемены. Нет. Он все такой же… только взгляд у него иной. И я не могу понять, что именно в нем мне кажется другим. Возможно, я никогда не видела Адама таким напряженным. Он провел костяшками пальцев по моему лицу… а мне, как и несколько дней назад, не захотелось сбросить его руку. Это было странно… потому что я не любила, чтобы ко мне прикасались чужие.

Смотрела, как он достает из холодильника продукты, на то, как напрягаются мышцы на его руках и спине под темно-фиолетовой рубашкой. Когда он начал резать лимон, я перевела взгляд на его пальцы. Такие четкие удары. Очень быстрые. Скорее не режет, а рубит. Как мясо. Куски равномерно складываются в пирамиду на доске.

Я подошла ближе и положила руку ему на локоть, чуть сжимая:

— У тебя что-то случилось, да? Или я очень не вовремя. Может, ты кого-то ждешь?

Он вздрогнул от моего прикосновения так сильно, что нож соскочил и порезал указательный палец… а он… он даже не заметил. Он просто смотрел на мою руку, лежащую чуть выше его локтя, а потом перевел взгляд на мои глаза, и мне опять стало не по себе. Та тьма, которую я заметила в прошлый раз… На дне его зрачков поблескивает пламя. Они дикие, эти глаза. Очень дикие и глубокие. Да… сегодня он смотрел на меня иначе… смотрел так, что у меня вдоль позвоночника поползли мурашки, а в горле слегка пересохло. Я схватила его за запястье, мешая резать лимон, который окрасился в красный цвет.

— Ты порезался. У тебя есть аптечка?

— Не надо. Присаживайся.

Покачал головой и машинально сунул палец в рот, глядя на нее. Наваждение какое-то. Одно прикосновение — и меня ломает, на части рвет, просто потому что это она. Ничего особенного… а мне схватить ее ладонь хочется и сильнее стиснуть, чтобы убрать не смогла. Вжимать в себя, чтобы под кожу проникла.

И в то же время злость возвращается. Я думал, она испарилась с приходом Мирославы, а она, сука, и не думала исчезать. И сейчас грызла изнутри кости своими кривыми зубами. Потому что моя Принцесса так просто другого мужика трогает. Так, будто между ними это в порядке вещей.

Чайник засвистел, и я с облегчением отвернулся от нее к плите. Все так же не глядя, налил ей кофе и добавил сливок, как она любит. Себе две ложки сахара в чай и дольку лимона. Бесценные секунды на то, чтобы прийти в себя, исподтишка продолжая ее рассматривать.

Она обхватила чашку обеими ладонями, закрыла глаза, вдыхая аромат, а меня выкручивает от желания отобрать чашку и, присев на корточки перед ней, целовать эти ладони, каждый пальчик согревать собственным дыханием.

"На двоих этот мир

Облюбить до седин.

На двоих из серебра

Сшитые сердца".

© "Тhе SLОЕ" — "На двоих"

Говорить… Мать вашу, я хочу слышать ее голос, как рассказывает… что угодно. Хочу создать в голове своей жалкую иллюзию семьи. Мы с ней вдвоем на кухне за столом разговариваем. Так естественно. Так, черт подери, нормально.

Вот только само понятие "нормально" не обо мне. О ком угодно, только не о психе с солидным багажом трупов за плечами.

— Белозерова, ты пришла обо мне говорить или о себе? Что у тебя еще случилось?

Я поняла, что с ним не так. Вот сейчас. Вот в эту самую секунду. Адам впервые держал меня на расстоянии. Потому что именно он всегда раньше это расстояние сокращал. И этот чай… почему чай?

— С каких пор ты полюбил чай, Гордеев? Ты заболел что ли?

Едва не поперхнулся, чертыхнувшись про себя. Идиот. Как я забыть мог, что дружок мой чай терпеть не может. Кофеман хренов.

Демонстративно шумно отхлебнул из чашки и прищурился, глядя на ее лицо, на темные нахмуренные брови идеальной формы. Провести бы сейчас по ним указательным пальцем…

— Белозерова, когда я тебя вижу, я сам себе удивляюсь, во мне прямо способности новые открываются, представляешь?

Пододвинул к ней тарелку с пирожными и снова пригубил из стакана:

— Признавайся, решила убить меня неудовлетворенным любопытством? Что с тобой? Почему у тебя руки трясутся так, будто мы на Северном полюсе?

— Мне просто холодно, на улице дождь льет, как из ведра. Я замерзла.

Мне уже больше недели дня холодно. Так холодно, что все тело сводит ледяной судорогой даже в горячей ванной… с того момента, как прислал мне переписку Джокера с другими женщинами. Не жалея… со всеми подробностями. Я все еще не могла прийти в себя после этого удара. Нет, я больше не плакала. У меня высохли все слезы. Иногда боль превращает все внутри в пустыню. В выжженную, голую пустыню, покрытую пеплом и льдом. У меня от этого холода покалывает все тело. Оставалось выяснить только одно, чтобы захлебнуться в агонии окончательно. Я долго не решалась, но если не узнаю я сама себя изведу.

Весь этот месяц превратился в сплошной ад. В нескончаемый ад отчаяния и тоски. А последние недели стали невыносимыми. Я вся стала сгустком боли.