— Подождите. Одну минутку. Ответьте на один вопрос… Зрение ни к черту. Я все пытался сосчитать… он мне писал, что у вас на носу восемь веснушек. Их восемь?

Я резко обернулась и почувствовала, как сильно захватило дух. Антон Евсеевич стоял возле шкафчика с лекарствами и что-то доставал с верхней полки.

— Восемь, — тихо ответила я и на негнущихся, ватных ногах подошла к врачу. — А он мне сказал, что вы непременно придете, и просил передать это вам.

Я взяла из его пальцев флэшку и сжала ее в потной ладони.

Врач вернулся за стол и поудобней устроился в кресле, кутаясь в плед:

— Отопление ни к черту. Буду жалобу писать.

— Это вы ему помогали? — спросила я.

— Нет. Зачем? Не всегда нужно кому-то помогать. Иногда достаточно просто не мешать.

— Чему? — сипло спросила я.

— Правосудию.

В город вернулась уже за полночь. Неслась по ночным улицам, как ненормальная. Я несколько раз упрямо набрала номер Джокера, но абонент был вне зоны доступа. Хорошо. Не говори со мной. Я потом тебя найду. Обязательно найду. И мы опять поговорим. Я не собираюсь от тебя отступаться.

В ярости позвонила Диме, но и он мне не ответил. Я вдавила педаль газа, сворачивая на знакомую улицу в дорогом районе. Пусть не отвечает, сегодня я нагряну в гости без приглашения. Имею полное право, я все же его сестра. Пусть мы и общаемся по семейным праздникам, когда отец заставляет нас садиться за общий стол и делать вид, что мы полноценная семья и рады друг друга видеть.

Проехав несколько кварталов, увидела вдалеке беспрерывно мигающий неоновый сине-красный свет. Внутри зародилось чувство беспокойства. Наверное, каждый в жизни испытывал это гнетущее ощущение надвигающейся катастрофы. Когда что-то внутри орет и мечется в ожидании очередного кошмара. У дома Димы стояли несколько "скорых" и три полицейские машины. Я бросила свой автомобиль у обочины и побежала туда, расталкивая людей, подбираясь к растянутой ленте, но меня перехватили полицейские. Сдерживая за руки, оттаскивая назад. Остекленевшим взглядом я смотрела, как из дома на носилках выносят два тела, прикрытых окровавленными простынями. Рванулась еще раз, закричала, впиваясь пальцами в дутые куртки полицейских. Где-то раздавался треск рации.

— Убийство и самоубийство. Убирайте журналистов. Никаких интервью. Никакой информации.

Крики справа заставили вздрогнуть:

— Это сестра убитого. Это Мирослава Белозерова. Там. Возле полицейских. Ее не пускают в дом. Снимайте. Берите лицо крупным планом. Мирослава Лазаревна, что вы знаете о случившейся трагедии? Почему ваш отец застрелил Дмитрия и покончил с собой? Ответьте нам.

Что они говорят? Бред какой-то. Отец мертв? Дима мертв? Этого не может быть. Я же говорила с мамой утром… я же говорила с ней и слышала голос отца.

К горлу подступила тошнота, мимо проехали первые носилки, и мне удалось вырваться из хватки полицейского, подбежать и сдернуть простынь. Я не закричала и даже не вздрогнула, когда посмотрела в застывшие глаза Димы. Опустила взгляд к груди, где на белой рубашке отчетливо виднелась черная дырка, вокруг которой расползлось багровое пятно.

Кто-то подхватил меня под руки и только тогда я поняла, что медленно оседаю на землю.

В участке было невыносимо холодно. Как в и в морге. Так холодно, что мне казалось, у меня пар изо рта вырывается. И в голове шум. Непрекращающийся вой какой-то персональной сирены. И тревога от него зверская.

— Мирослава Лазоревна, у вашего отца и брата были серьезные конфликты?

Я смотрела на черный кофе в прозрачном стакане следователя. На то, как крошки оседают на дно. Закручиваются в вихре и медленно падают. Красиво и хаотично. Как пепел. Отец любил именно черный кофе. Густой и вязкий. Горький.

Любил, когда я заносила ему в кабинет дымящуюся чашку и тихонько ставила на стол.

— Они не особо ладили. Вроде.

Голова кружится, как будто я на карусели, и слабость дикая, колени подгибаются. Кажется, что я кружусь, как эти черные точки в его чашке. И падаю. Падаю. Падаю.

— Может быть вам известно, какой именно конфликт мог повлечь за собой такую трагедию?

— Нет, — я подняла взгляд на следователя, сминая пальцами шарфик и чувствуя, как безгранично устала. Словно заболела, и у меня высокая температура. Щеки горят, а мне холодно и спать хочется. Только твердо знаю, что уснуть не смогу. В глазах печет невыносимо.

— Простите, что задерживаю вас, но я обязан задать вам вопросы. Так положено.

Так положено. Звучит как какой-то приговор. Где-то и кем-то положено задавать вопросы кому-то, у кого больше нет семьи. У кого она рассыпалась на мелкие осколки, и теперь они валяются где-то в холодильнике на разных полках и ждут, когда их окончательно закопают в землю. Я даже не знаю, как правильно их похоронить… после всего. Рядом или нет. Надо у мамы спросить, когда она придет в себя. Если придет. Была семья и нет ее… А была ли семья?

— Конечно, задавайте. Я просто хочу домой. Я очень устала. И мне плохо.

— Я понимаю, — сочувствующий взгляд следователя не вызвал никаких эмоций. — это ужасная трагедия. Еще и в вашем положении.

— Положении?

— У вас брали анализы в больнице. Мы запросили результаты. Нам положено все проверять для полной картины. Чтобы… ну чтобы исключить… Вы, конечно, все рассказали: и где были в это время, и… ну вы ж понимаете?

Я смотрела на него, а он расплывается перед глазами в белое пятно.

— Нет. Не понимаю. И что с моими анализами? Какое это имеет отношение к… смерти папы и Димы?

— Никакого. Просто исключали варианты. Такое дело. Сами понимаете. Мы должны были быть уверены, что все произошло именно так, а не иначе. Исключить других подозреваемых. Это стандартная процедура, Мирослава Лазаревна.

— Проверили?

— Конечно.

Он что-то печатал на компьютере, потом снова отпил свой кофе.

— Вы знали о том, что у вашего брата были связи с мужчинами?

Я посмотрела Круглову в глаза и усмехнулась. Усмешка, видимо, получилась мрачная, и тот поморщился. Зеленый еще. Его начальник более цепкий, с бультерьерской хваткой. А этот пока не научился с людьми говорить.

— Знала.

— Думаете, именно это могло спровоцировать такую агрессию со стороны вашего отца?

— Я не знаю. Отец был очень спокойным и уравновешенным человеком. Возможно, они поругались, и, — я судорожно выдохнула, — и Дима что-то сказал. Боже. Я не знаю, почему это произошло. Понимаете? Я не знаю. Я домой хочу.

Следователь подвинул мне стакан с водой, и я нервно осушила его до дна. Мне нужно было оказаться одной дома. Мне нужно было подумать, осознать. Я хотела говорить вслух и плакать. Я хотела, чтоб меня никто не видел. И я смертельно устала.

— Как вы думаете, может, ваша мама что-то знает?

Я болезненно поморщилась. Маму увезла скорая с нервным срывом. И я пока была не готова говорить с ней об этом. Да и она под сильной дозой успокоительного и снотворного вряд ли поймет меня. Я пробыла с ней там всю ночь и утром поехала в морг, а потом в участок. На каком-то жутком автопилоте.

— Возможно знает, но маме сейчас очень плохо. Я не думаю, что она сможет ответить вам хотя бы на один вопрос. Ее врач сказал, что последствия стресса могут быть самыми непредсказуемыми.

— Я понимаю, — опять этот взгляд сочувствующий. То ли настоящий, то ли притворяется. А меня это раздражает.

Да что ты понимаешь? Плевать ты хотел на меня и на мою мать. Ты работу свою делаешь. Тебе дело надо закрыть по всем правилам и тебе все равно, что я думать не могу, говорить не могу, что мне хочется закрыться в комнате в полной тишине и не слышать тебя. Никого не слышать и не видеть. У меня отец застрелил моего брата. Застрелииил. И сам застрелился. И я не знаю, за что… Я не знаю почему, а ты допрашиваешь меня, тварь бесчувственная. У меня семья разрушена. Я не знаю, из каких осколков себя собирать, понимаешь? Это ты понимаешь? Конечно же, нет.