Однако в конце концов и у японских туристов закончилась пленка. Они сделали последний, групповой, снимок перед памятником Уильяму Банни-Листу и отправились к своему автобусу.

Кладбище опустело. Солнце садилось за склады ковровой фабрики.

Миссис Тахион покатила доверху нагруженную пожитками универсамную тележку к неведомому месту своего ночлега.

Легковые машины одна за другой отъехали от старой галошной фабрики, остались только бульдозеры, похожие на доисторических чудищ, которых застигло врасплох резкое похолодание.

Джонни бочком подобрался к заброшенному маленькому надгробию под деревьями.

— Я знаю, что вы здесь, — прошептал он. — Вы не можете уйти, как остальные. Вы должны оставаться. Потому что вы призрак. Настоящий призрак. Вы по-прежнему здесь, мистер Строгг. Вы не просто обретаетесь здесь, как все остальные. Вы — здешнее привидение.

Ни звука в ответ.

— Что вы такого натворили? Вы убийца? По-прежнему ни звука. Тишина стала мертвой.

— Послушайте, мне жаль, что телевизор забрали, — нервно прибавил Джонни.

Тишина, такая густая и плотная, что хоть матрацы набивай.

Джонни зашагал прочь — так быстро, как только смел.

— Этот скандал из-за кладбища определенно оживил город, — сказала мама Джонни. — Отнеси, пожалуйста, поднос дедушке. И расскажи ему, что да как. Он очень всем этим интересуется.

Дед смотрел новости на хинди. И не потому, что ему так хотелось, — просто пульт куда-то запропастился, а как переключать каналы без него, никто не помнил.

— Дед, держи поднос.

— Угу.

— Знаешь старое кладбище? Где ты показывал мне могилу Уильяма Банни-Листа?

— Угу.

— Так вот, может быть, теперь его не станут застраивать. Вчера вечером было собрание.

— Угу.

— Я там выступал.

— Угу.

— Так что, может, все еще обойдется.

— Угу.

Джонни вздохнул и вернулся в кухню.

— Мам, можно взять старую простыню?

— Господи, зачем?

— У Холодца хэллоуиновская вечеринка. Не могу придумать ничего другого.

— Если ты собираешься прорезать в ней дырки, возьми ту, которой я закрываю мебель от пыли.

— Спасибо, мам.

— Такую розовую.

— Ну ма-а-а-а-ма!

— Да она почти состиралась. Никто и не заметит.

Вдобавок выяснилось, что с одного края на простыне сохранились остатки вышивки — цветочного узора. Джонни взялся за ножницы и сделал что смог.

Он обещал пойти — и пошел. Но очень длинным и кружным путем, спрятав простыню в пакет (на случай, если мертвецы вдруг вернутся и столкнутся с ним). К тому же требовалось поразмыслить о мистере Строгге.

Через несколько минут после его ухода по телевизору началась английская программа новостей, куда менее интересная, чем известия на хинди.

Некоторое время дедушка смотрел, потом выпрямился.

— Эй, дочка, тут сказали, старое кладбище пытаются спасти.

— Да, папа.

— Сдается мне, на трибуне был наш Джонни.

— Да, папа.

— Мне никогда ничего не рассказывают! А это что?

— Курица, папа.

— Угу-

Они летели над горными плато Азии, где когда-то караваны верблюдов возили шелк за пять тысяч миль, а теперь вооруженные безумцы пытались истребить друг друга во имя Аллаха.

— Далеко до утра?

— Уже совсем скоро…

— Что?

Над заснеженным горным перевалом мертвецы сбавили скорость.

— Мы в долгу перед мальчуганом. Он отнесся к нам с искренним интересом. Он помнил о нас.

— Совершенно верно. Сохранение энергии. И потом, он будет волноваться…

— Да, но… если мы теперь вернемся… все опять пойдет по-прежнему, правда? Я уже чувствую тяжесть могильной плиты!

— Сильвия Либерти! Это ведь вы твердили, что не следует покидать кладбище!

— Я изменила мнение, Уильям.

— Да. Полжизни меня терзал страх смерти, так что теперь, когда я уже умер, я больше не намерен бояться, — воинственно заявил Олдермен. — Кроме того… я кое-что припоминаю…

Мертвецы зашушукались.

— Не волнуйтесь, не вы один, — сказал Соломон Эйнштейн. — Все, что мы забываем при жизни…

— То-то и оно, — вздохнул Олдермен. — Жизнь отнимает все время. Конечно, нельзя сказать, чтоб это была сплошная полоса горестей… выпадали и светлые моменты. Иногда. Да в общем, довольно часто. В своем роде светлые. Но ЖИЗНЬЮ я бы это не назвал. ..

— Нам не нужно бояться утра, — сказал мистер Порокки. — Нам ничего не нужно бояться.

Дверь открыл скелет.

— Это я, Джонни.

— А это я, Бигмак. Ты кто, призрак лесбиянки?

— Ну уж не такая она и розовая.

— А цветочки ничего.

— Ладно, дай войти. Холодно — жуть.

— А ты умеешь семенить по воздуху?

— Бигмак!

— Ладно, заползай.

Джонни почему-то показалось, что Холодец украшал дом без особого вдохновения. В наличии имелось несколько лент серпантина, с десяток резиновых пауков, миска мерзостного пунша, неизбежного в подобных обстоятельствах (того, где плавают побуревшие кусочки апельсинов), и в вазочках — горки чипсов и крекеров с дурацкими названиями вроде «Гули-загогули». Плюс нечто растительного происхождения (возможно, кабачок), выглядевшее так, словно его переехал зерноуборочный комбайн.

— По идее, это хэллоуиновская тыква, — объяснял всем Холодец, — но тыкву раздобыть не удалось.

— Похоже, эта штука наткнулась в темном переулке на Ганнибала Лектора, — хмыкнул Ноу Йоу.

— А как вам пластиковые нетопыри? Правда классные? — похвастался Холодец. — Пятьдесят пенсов штука! Хотите еще пунша?

В доме толклась уйма народу, хотя полумрак мешал толком понять, кто кем себя воображает. У одного, почти сплошь покрытого крупными стежками, в горле торчала арбалетная стрела, но Ноджу и полагалось так выглядеть. Тут же болталась компашка Холодцовых приятелей из компьютерного кружка — с этих сталось бы упиться безалкогольным алкоголем и потом покачиваясь бродить по дому, изрекая что-нибудь вроде: «Ох и у жрался я, ну конкретно в хлам!» И пара девчонок, едва знакомых с Холодцом. Такая уж это была вечеринка: из тех, о которых заранее известно, что кто-нибудь непременно добавит в пунш какую-то гадость, треп будет исключительно про школу, а в одиннадцать явится папаша одной из девчонок, с решительным видом встанет над душой и окончательно все испортит.

— Можно во что-нибудь поиграть, — предложил Бигмак.

— Только не в «мертвую руку», — сказал Холодец. — В прошлом году уже наигрались. По кругу положено передавать виноград и тэ дэ, а не все подряд, что найдешь в холодильнике!

— Да дело не в том, что это было, — заметила одна из девочек. — А в том, что он про это сказал.

— Слушай, я всю голову сломал. Ты кто? — спросил Джонни у Ноу Йоу.

Ноу Йоу вымазал по л-лица белилами. Вязаную жилетку он надел на голое тело, зато задрапировался в раздобытый где-то кусок материи с рисунком «под леопарда». Довершала наряд черная шляпа.

— Барон Суббота, вудуистское божество, — ответил Ноу Йоу. — Как в Бонде.

— Идем на поводу у расовых стереотипов? — тут же съехидничал кто-то.

— А вот хрен, — обиделся Ноу Йоу. — Мне можно.

— Барон Суббота не носил котелок, — сказал Джонни. — У него был цилиндр, я помню. А в котелке у тебя такой вид, будто ты чапаешь в контору на службу.

— Что поделаешь, цилиндр взять негде.

— Может, он Барон Суббота — вудуистское божество безналичных расчетов, — предположил Холодец.

На мгновение Джонни вспомнился мистер Строгг; он, конечно, не мог похвастать разноцветным лицом, но если вудуистское божество безналичных расчетов существовало, то это был он.

— В фильме он не расставался с картами таро, — напомнил Бигмак.

— То в фильме, — сказал Джонни. — На самом деле карты таро — это европейский культ. А вуду — африканский.