Маргарет Мардоксон утверждала, что она в течение некоторого времени считала, что дочь ее в припадке безумия убила этого младенца, и о своем предположении она сообщила отцу ребенка; но впоследствии она узнала, что какая-то женщина забрала его у ее дочери. Маргарет Мардоксон испытывала некоторые угрызения совести, что разлучила мать с ребенком, особенно потому, что мать едва не поплатилась за это жизнью, будучи на основании шотландского закона осуждена за предполагаемое детоубийство. Когда же ее спросили, почему она предоставила несчастной девушке отвечать за преступление, которого та не совершала, Маргарет ответила, что вовсе не хотела подвергать опасности родную дочь ради спасения чужой ей девушки: она ведь не знала, что этот шотландский закон может сделать с ее дочерью за похищение ребенка. Подобный ответ не удовлетворил священника, и, допросив преступницу поподробней, он выяснил, что в душе ее таилось злобное, мстительное чувство против молодой особы, которой она причинила такое зло. Дальше указывалось, что все остальные сведения на эту тему она сообщила только тому достойному и почитаемому архидьякону, который так старался помочь ей своими назидательными беседами. После подробного описания казни старухи в отчете рассказывалось, что дочь ее, та самая уже неоднократно упоминавшаяся сумасшедшая, известная под именем Мэдж Уайлдфайр, которую народ считал колдуньей и сообщницей матери, подверглась жестокому нападению толпы и была с трудом спасена вовремя подоспевшими полицейскими чинами.

К этому сводилось вкратце содержание рассказа (мы опускаем нравоучительные рассуждения и все, что не имеет отношения к нашей повести). Для миссис Батлер в нем заключались весьма важные сведения, которые устанавливали полную невиновность ее сестры в преступлении, едва не стоившем ей жизни. Правда, миссис Батлер, ее муж и даже отец никогда не сомневались в том, что Эффи не могла причинить сознательно зло своему ребенку; но во всем этом деле таилась какая-то неясность, и было страшно подумать, что можно сделать в минуту безумия. И, кроме того, каково бы ни было их личное убеждение, они до сих пор не имели таких доказательств, которые могли бы убедить общество в невиновности Эффи, теперь наконец полностью подтвержденной этим тайно опубликованным предсмертным признанием со стороны той, которая была более всего заинтересована в ее сокрытии.

Воздав Богу благодарность за дорогое для нее открытие, миссис Батлер задумалась над тем, как ей следует им воспользоваться. Первым ее побуждением было показать его мужу; но, во-первых, Рубен отсутствовал, а миссис Батлер не настолько владела даром письменного изложения, чтобы суметь передать на бумаге такое щекотливое дело, и, кроме того, осведомленность ее мужа в этом вопросе была столь незначительна, что он едва ли мог прийти к правильному заключению. Поэтому миссис Батлер решила, что самым целесообразным будет оповестить обо всем как можно скорее сестру, чтобы та вместе со своим мужем сама решила, как им следует поступить. И поэтому она отправила в Глазго специального нарочного с пакетом, в котором находилось признание Маргарет Мардоксон, адресовав пакет, как обычно, мистеру Уайтроузу в Йорк. Она с нетерпением ожидала ответа, но почта, прибывшая в надлежащее время, не принесла ей ничего, и миссис Батлер оставалось только строить всевозможные догадки о причинах молчания леди Стонтон. Она начала уже жалеть, что рассталась с этим важным документом, так как опасалась, что он попал в чужие руки и она, таким образом, лишилась этого существенного доказательства невиновности ее сестры. Миссис Батлер стала даже подумывать о том, чтобы рассказать обо всем своему мужу, но в это время произошли такие события, которые заставили ее забыть о своем намерении.

Как-то утром после завтрака, когда Джини (она наша любимица, и мы просим ее извинить нас за фамильярность обращения) отправилась с детьми к морю, мальчики, обладавшие более острым зрением, чем их мать, воскликнули, что «„запряженная шестеркой карета капитана“ направляется к берегу, а в ней какие-то леди». Джини инстинктивно посмотрела в сторону приближавшейся лодки и вскоре различила, что возле доблестного капитана, исполнявшего обязанности лоцмана, на корме сидят две женщины. Вежливость требовала того, чтобы она подошла к пристани встретить вновь прибывших, особенно потому, что на этот раз капитан Нокдандер обставил свой приезд необыкновенно торжественно и церемонно. Волынщик его сидел на носу лодки, извергая музыку: добрая часть ее заглушалась плеском волн и ветром, что благоприятно сказывалось на звучании другой части. Мало того, сам капитан облачился в мундир командира милиции, бригадирский парик его был заново завит, шапка (он не носил больше треуголки) украшена красным крестом святого Георгия, над лодкой развевалось герцогское знамя с изображенной на нем головой кабана — все как на большом параде или торжестве.

Приблизившись к пристани, миссис Батлер заметила, что капитан весьма почтительно помог женщинам высадиться, после чего все они направились к Джини; капитан следовал позади дам, причем та, что была старше и выше, опиралась на плечо другой, очевидно, своей служанки или горничной.

Когда они приблизились, Дункан, лезший из кожи вон, чтобы быть самым благовоспитанным, самым учтивым и самым любезным лэрдом горной Шотландии, попросил разрешения «представить миссис Патлер леди… леди… я забыл имя вашей светлости!».

— Имя мое не имеет значения, — сказала леди, — думаю, миссис Батлер и сама знает его. Письмо герцога… — Но, заметив смущение миссис Батлер, она снова обратилась к Дункану, на этот раз несколько резко: — Вы отправили вчера вечером письмо, сэр?

— По совести говоря, нет; простите меня, ваша светлость. Но, понимаете, я думал, это и сегодня успеется, потому что миссис Патлер все равно врасплох никогда не застанешь, а «карета» поехала за рыбой, а «двуколка» — в Гринок за бренди, а… Да вот оно тут, письмо его светлости.

— Отдайте его мне, сэр, — сказала леди, забирая письмо. — Я сама вручу его, раз вы не нашли нужным оказать мне эту услугу и отправить его своевременно.

Миссис Батлер очень внимательно и с чувством какого-то особого интереса смотрела на даму, смеющую так повелительно разговаривать с повелителем, который, казалось, боялся ей возражать и покорно вернул письмо:

— Как будет угодно вашей милости.

Дама была выше среднего роста, прекрасно сложена, хотя и отличалась некоторой embonpoint note 109, а руки ее поражали совершенством формы. У нее были непринужденные, сдержанные и повелительные манеры, свидетельствовавшие о благородном происхождении и привычке к высшему обществу. Она была в дорожном платье, серой шляпе, отделанной мехом бобра, и вуали из фландрского кружева. Два лакея в богатых ливреях, которые, выйдя из лодки, перенесли на берег сундук и чемодан, принадлежали, очевидно, к ее свите.

— Так как, мадам, вы не получили письма, которое должно было явиться моей рекомендацией, — я полагаю, что разговариваю с миссис Батлер, — я не отдам вам его до тех пор, пока вы не окажете мне любезности допустить меня в свой дом без него.

— Ну, конечно, матам, — вмешался Нокдандер, — не сомневайтесь, что миссис Патлер так и сделает. Миссис Патлер, перед вами леди… леди… эти окаянные юшные имена никак не дершатся в моей голове, словно камешки, пущенные под откос; но, мне думается, эта леди родилась в Шотландии, тем нам больше чести, и, по-моему, ее милость из дома…

— Герцог Аргайл знает мою семью очень хорошо, — сказала леди таким тоном, который должен был, очевидно, призвать капитана к молчанию; во всяком случае, он возымел именно такой эффект.

В обращении, тоне и манерах незнакомки было что-то, действовавшее на Джини, как сон, образы которого имеют дразнящее сходство с действительностью. В походке и движениях было какое-то сходство с Эффи, так же как и в звуках голоса, а когда она подняла вуаль, лицо ее, несмотря на другое выражение и цвет кожи, вызвало в памяти Джини незабываемые черты.