— Не предпринимая никаких шагов, чтобы помочь ей? — спросила Джини.

— До последней минуты я надеялся на благоприятный исход дела; только два дня тому назад роковое известие дошло до меня. Я немедленно принял решение. Я оседлал мою лучшую лошадь, чтобы как можно скорее достичь Лондона и, явившись к сэру Роберту Уолполу, прийти с ним к соглашению: получить помилование твоей сестры за выдачу ему в лице наследника знатного рода Уиллингэмов — знаменитого Джорджа Робертсона, сообщника Уилсона, взломщика Толбутской тюрьмы и прославившегося главаря толпы в деле Портеуса.

— Но разве это признание спасло бы мою сестру? — спросила в удивлении Джини.

— Да, потому что это была бы для них выгодная сделка, — сказал Стонтон. — Королевы любят месть, так же как и их подданные. Ты в своем неведении и не подозреваешь, что это та отрава, которую любят вкушать все — от принца до крестьянина, — а премьер-министры стремятся угодить своим властителям, потакая их страстям. Жизнь никому не известной сельской девушки? Да разве только это! За голову главаря такого дерзкого мятежа, положенную к ногам ее величества, я мог бы потребовать самый драгоценный камень из царской короны — и мне бы наверняка не отказали. Все мои другие планы провалились, но этот удался бы наверняка. Однако Бог справедлив и не удостоил меня этой чести добровольно возместить твоей сестре все зло, которое я ей причинил. Я не проехал и десяти миль, как моя лошадь — самое быстрое и надежное животное в этом краю — оступилась на ровной дороге и упала вместе со мной, словно сраженная пушечным выстрелом. Я получил серьезное повреждение и был доставлен сюда в том плачевном состоянии, в каком ты меня сейчас видишь.

Когда молодой Стонтон закончил свой рассказ, слуга открыл дверь и голосом, который должен был служить скорее сигналом, чем объявлением о посетителе, произнес:

— Его преподобие, сэр, поднимается наверх, чтобы поухаживать за вами.

— Бога ради, Джини, спрячься в том шкафу! — воскликнул Стонтон.

— Нет, сэр, — ответила Джини, — в том, что я нахожусь здесь, нет ничего дурного, и я не стану так позорно скрываться от хозяина дома.

— Но подумай только, — вскричал Джордж Стонтон, — как выглядит…

Прежде чем он закончил фразу, его отец вошел в комнату.

Когда старший мистер Стонтон вошел в комнату, Джини встала и спокойно поклонилась ему; он был крайне удивлен, застав сына в таком обществе.

— Очевидно, сударыня, — проговорил он, — я ошибся, отнесясь к вам с уважением; мне следовало бы поручить этому молодому человеку, с которым вы уже, очевидно, давно знакомы, выяснить у вас все обстоятельства и выступить в вашу защиту.

— Я оказалась здесь, сама того не желая, — ответила Джини. — Слуга сказал мне, что его господин хочет поговорить со мной.

— Будет мне сейчас взбучка, — пробормотал Томас. — Черт бы ее побрал, чего ради она суется со своей правдой, ведь могла бы сболтнуть первую пришедшую на ум небылицу!

— Джордж, — сказал мистер Стонтон, — если ты теперь, как и прежде, не обладаешь никаким чувством собственного достоинства, ты мог избавить хотя бы своего отца и его дом от такой возмутительной сцены, как эта.

— Клянусь моей жизнью, сэр, моей душой! — воскликнул Джордж, спуская ноги с кровати и пытаясь встать.

— Твоей жизнью! — с печальной суровостью прервал его отец. — А что это была за жизнь? Твоей душой? Увы! Разве ты заботился когда-нибудь о ней? Раньше исправь их, а уж потом клянись ими в знак своей искренности!

— Клянусь моей честью, сэр, вы несправедливы ко мне, — ответил Джордж Стонтон. — Все дурное, что вы говорите о моем прошлом, — правда, но в данном случае вы упрекаете меня незаслуженно. Клянусь честью, что это так!

— Твоей честью! — повторил отец с выражением укоризны и презрения и, отвернувшись, обратился к Джини:

— А что касается вас, молодая особа, я не спрашиваю и не жду объяснений, но как отец и как священник прошу вас немедленно покинуть этот дом. Если рассказанная вами романтическая история не явилась лишь предлогом, чтобы проникнуть сюда (а судя по компании, в которой вы к нам явились, оно именно так и было), то мировой судья, которого вы найдете в двух милях отсюда, разберется в вашей жалобе лучше, чем я.

— Этого не будет, — сказал Джордж Стонтон, вставая на ноги. — Сэр, от природы вы добры и отзывчивы, и вы не превратитесь в жестокого и негостеприимного человека по моей вине. Выгоните отсюда этого негодяя, уже навострившего уши, — он указал на Томаса, — и дайте мне нюхательной соли или что у вас там есть под рукой, пока я не потерял сознания, — и я обещаю объяснить вам в двух словах, что связывает эту молодую женщину со мной. Ее доброе имя не должно пострадать из-за меня. Я и так причинил уже достаточно зла ее семье, и я знаю слишком хорошо, что такое потеря репутации.

— Выйди из комнаты, — обратился ректор к слуге и, когда тот подчинился приказанию, плотно прикрыл за ним дверь. — А теперь, сэр, какое новое доказательство вашего бесчестного поведения вы можете мне представить? — суровым тоном спросил он сына.

Молодой Стонтон собрался отвечать, но в такие ответственные минуты, как та, что теперь наступила, люди, обладающие, подобно Джини Динс, спокойной решительностью и ровным характером, имеют преимущество над более пылкими, но менее уравновешенными натурами.

— Сэр, — обратилась она к старшему Стонтону, — вы имеете безусловное право спрашивать вашего собственного сына о причинах его поведения. Но из уважения ко мне не делайте этого, ибо я здесь только случайная путница, которая вам ничего не должна и ничем не обязана. Правда, вы, может быть, считаете, что я должна вам за еду, но в моей стране как богатый, так и бедный охотно накормят чем могут тех, кто в этом нуждается, и если я не предложила вам денег, то только потому, что считала подобный поступок оскорбительным для такого дома, как этот, и потому, что не знала обычаев этой страны.

— Все это хорошо, — сказал не без удивления ректор, не зная, чему приписать слова Джини: простоте или дерзости, — все это, может быть, и очень хорошо, но я хочу кое-что уточнить. Почему ты не дала высказаться этому молодому человеку и помешала ему разъяснить (а он говорит, что может это сделать) отцу — его лучшему другу — те обстоятельства, которые сами по себе кажутся весьма подозрительными?

— Он может говорить о своих собственных делах все, что ему угодно, — ответила Джини, — но не следует ничего рассказывать о моей семье и моих друзьях без их на то согласия; а так как их здесь нет и они не могут сами за себя высказаться, я умоляю вас не задавать мистеру Джорджу Роб… я хочу сказать — Стонтону, или как его там зовут… никаких вопросов обо мне или моей родне; и еще я хочу сказать, что если он меня не послушается и будет отвечать вам, то, значит, он не христианин и не джентльмен.

— В жизни не встречал ничего более удивительного, — сказал ректор и, бросив испытующий взгляд на простодушное и ясное лицо Джини, повернулся внезапно к своему сыну. — Ну, а что скажете вы, сэр?

— Что я слишком поспешно дал вам обещание, сэр! — отвечал Джордж Стонтон. — Я не имею никакого права говорить о семейных делах этой молодой женщины без ее на то согласия.

Старший мистер Стонтон удивленно переводил глаза с одного на другого.

— Очевидно, это нечто большее и худшее, — сказал он, обращаясь к сыну, — чем одна из ваших постыдных и позорных связей. Я настаиваю на раскрытии тайны.

— Я уже сказал, сэр, — угрюмо ответил сын, — что не имею права говорить о семейных делах этой молодой женщины без ее согласия.

— А у меня нет таких тайн, которые я могла бы раскрыть, сэр, — сказала Джини. — Но я умоляю вас как проповедника слова Божьего и как джентльмена помочь мне дойти в безопасности до следующей гостиницы на лондонской дороге.