Следуя по тропинке, выбранной Мэдж, Джини с радостью убеждалась в том, что местность становилась все более обитаемой: вдали, окруженные зелеными зарослями, показались крытые соломой домики, над которыми вился голубой дымок. Дорога вела прямо к ним, и Джини решила, коль скоро Мэдж следует в этом направлении, не задавать ей никаких вопросов, ибо успела заметить, что вопросы лишь раздражали ее спутницу и делали подозрительной, как, впрочем, и всех людей с такой неустойчивой психикой, как у Мэдж.

Поэтому Мэдж, следуя своему необузданному воображению, продолжала безостановочно и несвязно болтать; в таком настроении она гораздо охотней рассказывала о себе и о других, чем когда у нее пытались выведать что-нибудь прямыми или наводящими вопросами.

— А как странно все-таки, — продолжала Мэдж. — Вот я говорю о ребеночке и обо всем, что было, так, словно это все меня и не касается; а ведь на самом деле сердце мое изболелось от тоски. У тебя был когда-нибудь ребеночек, Джини?

Джини ответила отрицательно.

— Ах да; но зато у твоей сестры был, и уж про него-то мне все-все известно!

— Ради всего святого, — воскликнула Джини, забыв о той линии поведения, которой она решила придерживаться, — скажи мне, что случилось с тем несчастным младенцем и…

Мэдж остановилась, серьезно и сосредоточенно посмотрела на нее и разразилась громким хохотом:

— Ага, девушка, думаешь, что ты меня поймала? Нет, не на таковскую напала! Откуда мне знать о ребенке твоей сестры? Девушкам не положено иметь детей, пока они не выйдут замуж, а если уж с ними до времени что случится, то все кумушки и сплетницы ликуют, словно бог весть какой праздник настал. Говорят, младенцам, чьи матери не замужем, не так уж плохо живется. А мне кажется, что ребеночку твоей сестрицы, да и моему, худо пришлось. Но это очень грустная история, уж лучше я спою что-нибудь, чтобы на душе стало полегче. Этой песне меня давным-давно научил Джентльмен Джорди, еще когда я ходила с ним на праздник в Локингтон — он там играл на сцене в богатом костюме вместе с актерами. В ту ночь он обещал жениться на мне, и разве было бы худо, ежели бы он так и поступил? Женись лучше в поле, чем на болоте note 84, как говорят в Йоркшире… А только лучшей жены, чем я, ему все равно не найти, сколько бы ни искал. Вот послушай мою песню:

— Мне эта песня нравится больше всех других песен, — сказала сумасшедшая, — потому что он сочинил ее. Я часто пою эту песню, и поэтому в народе меня прозвали Мэдж Уайлдфайр. Хотя это и не настоящее мое имя, но я откликаюсь на него: стоит ли поднимать шум из-за всякой ерунды?

— Но ты не должна петь в воскресный день, — сказала Джини, которая, несмотря на тревогу и беспокойство, была смущена поведением своей спутницы, особенно сейчас, когда они приближались к маленькому селению.

— А разве сегодня воскресенье? — спросила Мэдж. — У мамаши моей такая жизнь, что ночь принимаешь за день и все дни недели похожи друг на дружку как один — даже субботу от воскресенья не отличишь. И потом все это ваши вигские выдумки, а у нас в Англии мы поем, когда нам хочется. Кроме того, ты ведь Христиана, а я Милосердие, не забывай этого, а они всегда пели в пути.

И она сейчас же затянула песенку из книги Джона Беньяна:

— Знаешь, Джини, мне кажется, что в этой книге «Странствия паломника» много правды. Мальчишка, который пел эту песню, пас овец своего отца в долине Унижения, а мистер Отвага сказал про него, что он живет веселее тех, которые, как и я, красивы и одеты в бархат и шелк, и в груди у него гораздо пышнее цветет цветок, называемый «чистая совесть».

Джини никогда не читала прелестной фантастической аллегории, на которую ссылалась Мэдж. Беньян хоть и был убежденным кальвинистом, но являлся также членом баптистской конгрегации, и поэтому его сочинениям не было места на полках богословских книг Дэвида Динса. Но Мэдж в какой-то период своей жизни успела, очевидно, хорошо ознакомиться с самым популярным его произведением, которое, надо сказать, всегда производит сильное впечатление на детей и простонародье.

— Конечно же, про меня можно сказать, — продолжала она, — будто я родилась в городе Разрушения, а про мою мать, что она миссис Летучая Мышь, которая живет на улице Мертвеца, а Фрэнк Левитт и Том Висельник походят на Недоверие и Порок, на тех самых, что прискакали во весь опор и ударом дубинки сшибли бедного паломника на землю и украли его мешок, где находились все его деньги на дорогу. Они уже со многими так поступали и так будут впредь делать… А теперь мы пойдем с тобой в дом Толкователя, я знаю здесь одного человека, который вполне сойдет за Толкователя: глаза его подняты к небесам, в руках у него самые умные книги, а на устах закон правды, и он так разговаривает с людьми, словно внушает им что-то. Послушайся я его в свое время — не была бы я теперь таким отверженным созданием. А нынче все кончено для меня. Но мы подождем у ворот, и привратник впустит Христиану, а Милосердие не впустит, и тогда я встану у двери, вся дрожа и в слезах, а Христиана — это ты, Джини, — вступится за меня; и тогда Милосердие — это я, ты не забыла? — упадет в обморок, и тогда Толкователь, да, да, Толкователь, то есть сам мистер Стонтон, выйдет и возьмет меня, бедную, потерянную, безумную, за руку, и угостит меня гранатом, и пчелиными сотами, и вином, чтобы привести меня в чувство, и к нам вернутся добрые старые времена, и мы все станем самыми счастливыми в мире.

Джини показалось, что в сбивчивых и невнятных словах Мэдж можно было подметить какую-то вполне осознанную цель: увидеть того, кого она когда-то оскорбила, и получить его прощение. Подобная попытка скорей всякого другого средства могла примирить ее с законом и вернуть к честному образу жизни. Поэтому она решила следовать за Мэдж, пока та находилась в таком благоприятном настроении, и отстаивать свои интересы соответственно сложившимся обстоятельствам.

Они были уже совсем близко от селения — прелестного уголка, столь типичного для веселой Англии: домики его располагались не в виде двух прямых линии по обе стороны пыльной дороги, а стояли отдельными группами, окруженные зелеными зарослями, где, кроме могучих дубов и вязов, попадались и фруктовые деревья, большая часть которых была в это время в цвету, так что вся роща казалась осыпанной бело-розовыми блестками. В центре селения стояла приходская церковь, и с ее маленькой готической башенки доносился воскресный колокольный звон.

— Мы подождем здесь, пока весь народ не уйдет в церковь, — ихние церкви совсем не такие, как у вас, в Шотландии, не забудь это, Джини, — потому что если я войду в село, когда народ только еще собирается, то все девчонки и мальчишки, эти дьявольские отродья, побегут за мной по пятам с воплями: «Мэдж Уайлдфайр, Мэдж Уайлдфайр!» А церковный староста будет злиться за это на нас, словно наша в том вина! Мне ихний вой так же не по душе, как и ему, я бы с удовольствием налила им всем в глотку горячего дегтю, когда они вот так вопят.