Короче говоря, по словам Донаха, Свистун был сущим сатанинским отродьем, и поэтому он решил никогда с ним не расставаться. Таким образом, мальчик с одиннадцати лет стал членом преступной шайки и часто принимал участие в их разбойничьих налетах. Последний из них был вызван розысками, которые предпринял настоящий отец Свистуна в целях поимки того, кого мальчик считал таковым. В последнее время Донах был сильно обеспокоен действенными мерами, которые стали приниматься против лиц его образа жизни. Он сознавал, что существует лишь благодаря ненадежному попустительству своего тезки Дункана Нокдандера, который хвастался обычно тем, что может в любую минуту вздернуть его на виселицу. И Донах решил покинуть пределы королевства на паруснике, направлявшемся в Америку и принадлежавшем его приятелю по торговле живым товаром; но он не хотел отступить, не дав боя. Алчность разбойника была пробуждена известием о том, что в пасторат приезжает богатый англичанин; он не забыл ни рассказа Свистуна о золоте в кошельке леди Стонтон, ни своей старой клятвы отомстить священнику; короче говоря, он решил завладеть деньгами, которые, по слухам, священник вез из Эдинбурга, чтобы оплатить свое новое приобретение. Пока он обдумывал, как бы ему осуществить свое намерение, до него дошло известие из некоего источника, что парусник, на котором он собирался уехать, отплывает немедленно из Гринока. Из другого источника он узнал, что священник и богатый англичанин с большим количеством денег должны прибыть на следующий вечер в пасторат; а из третьего — что ему нужно как можно скорее бежать из своего старого убежища, так как капитан с отрядом людей будет на рассвете обыскивать окрестности, чтобы изловить его. Донах быстро и решительно приступил к действиям. Он сел в лодку со Свистуном и двумя своими другими сообщниками (этих двух он собирался продать торговцам живым товаром) и направился к бухте Кэрда. До наступления ночи он намеревался укрываться в роще, находившейся возле бухты, полагая, что капитану не придет в голову искать его в такой близости от человеческого жилья, а затем ворваться в мирное жилище Батлера и удовлетворить свою жажду мщения и наживы. Совершив это злодейство, Донах предполагал сесть снова в лодку и добраться на ней до парусника, который, согласно предварительному уговору с капитаном, должен был тут же отплыть. Возможно, что этот дьявольский замысел и осуществился бы, если бы сэр Джордж и Батлер, вынужденные направиться в пасторат из бухты Кэрда, не обнаружили прятавшихся в этом укрытом месте разбойников.

Сообразив, что их заметили и увидев в то же время в руках слуги шкатулку, Донах решил, что обе жертвы и добыча в его руках, и, не задумываясь, набросился на путешественников. Последовали выстрелы, и мечи были обнажены; сэр Джордж мужественно оборонялся, пока не пал, сраженный, по всей вероятности, рукою своего сына, так долго им разыскиваемого и наконец встреченного при таких печальных обстоятельствах.

В то время как Батлер, оцепенев от ужаса, слушал эти сообщения, послышался хриплый голос Нокдандера, усугубивший его отчаяние:

— Я позволю себе воспользоваться веревками от колоколов, мистер Батлер, потому что собираюсь повесить этих бездельников завтра же утром; будут впредь знать, что у меня не побалуешься.

Батлер молил его не забывать, что есть закон, отменяющий право наследственной юрисдикции, и что он должен направить преступников в Глазго или Инверэри, где их будет судить выездной суд. Но Дункан с презрением отмахнулся от этих слов.

— Закон этот, — заявил он, — касается только бунтовщиков, а на землях Аргайлов он и вовсе не имеет силы. Завтра же повешу всю троицу рядком, прямо под окнами леди Стонтон: она немало обрадуется, когда утром увидит, что достойный шентльмен, ее муш, отмщен самым наилучшим образом.

В конце концов, уступив настойчивым мольбам Батлера, капитан сказал:

— Ладно, так и быть, отправляйте этих двух верзил на суд, а что касается того юнца, которого зовут Свисташкой, то я посмотрю, как он будет посвистывать завтра, когда повиснет на воздушных качелях. Никто не посмеет сказать, что шентльмен и друг герцога был убит на герцогских землях и я не взял по меньшей мере двух шизней за одну.

Батлер умолял пощадить юношу, хотя бы ради спасения его души. Но Нокдандер ответил:

— Душа такого мерзавца давно принадлешит дьяволу, и я позабочусь о том, чтобы дьявол получил свое добро в полной сохранности.

Все последующие уговоры оказались напрасными, и Дункан издал приказ о назначении казни на завтрашнее утро. Дитя порока и отчаяния было отделено от товарищей, связано и заперто в отдельной комнате, ключ от которой капитан унес с собой. Но глубокой ночью встала миссис Батлер, исполненная решимости предотвратить или по крайней мере отложить исполнение страшного приговора, нависшего над ее племянником, особенно если она убедится, что есть надежда на его исправление. У нее была отмычка, которая открывала все двери в доме, и вот в полночь, когда кругом царила тишина, она появилась перед удивленным юным дикарем, крепко связанным и лежавшим, словно овца перед убоем, на куче соломы в углу комнаты. В этих загорелых, огрубевших, покрытых грязью чертах, на которые свисали косматые коричневато-черные волосы, она напрасно искала хоть отдаленного сходства с его безупречно красивыми родителями. И все же разве могла она не чувствовать сострадания к существу столь юному и столь несчастному, несчастному настолько, что даже он сам не знал всей глубины постигшего его бедствия, ибо убийство, которое он совершил или в котором по крайней мере участвовал, было в действительности отцеубийством. Она поставила принесенную с собой еду на стол возле юноши, приподняла его и ослабила веревки настолько, чтобы он смог самостоятельно поесть. Он протянул руки, еще обагренные кровью, возможно, кровью его отца, и, не говоря ни слова, стал с жадностью глотать пищу.

— Как тебя зовут? — спросила Джини, чтобы начать разговор.

— Свистун.

— Нет, я имею в виду имя, которое тебе дали при крещении.

— Меня не крестили, и у меня нет никакого имени, кроме этого.

— Бедный, заброшенный, одинокий ребенок! — сказала Джини. — Что бы ты стал делать, если бы тебе удалось убежать из этого места и спастись от ожидающей тебя завтра смерти?

— Уйду к Роб Рою или сержанту Мор Камерону note 115, чтобы отомстить за смерть Донаха.

— Несчастный ребенок! — произнесла Джини. — Знаешь ли ты, что с тобой будет, когда ты умрешь?

— Перестану голодать да холодать, — угрюмо ответил юноша.

«Допустить, чтобы его казнили в этом ужасном душевном состоянии, — значит дать погибнуть его душе и телу и обречь его на… Я даже боюсь подумать об этом. Но что же делать? Он сын моей сестры, мой родной племянник, наша плоть и кровь, вот он лежит тут, крепко-накрепко связанный веревками».

— Свистун, тебе больно от веревок?

— Очень.

— А если я еще ослаблю их, ты мне зла не сделаешь?

— Нет, не сделаю. Ты ведь ни мне, ни нашим ничего худого не сделала.

«Может быть, в нем есть еще что-то хорошее, — подумала Джини, — попробую поступить с ним по совести».

Она перерезала веревки; он выпрямился, с диким, торжествующим смехом огляделся вокруг, захлопал руками и подпрыгнул, выражая этим, очевидно, восторг, оттого что стал свободен. У него был такой исступленный вид, что Джини затрепетала при мысли о том, что она сделала.

— Выпусти меня, — сказал юный дикарь.

— Не выпущу, пока ты не пообещаешь, что…

— Тогда я такое сделаю, что ты и сама будешь рада выскочить отсюда.

Он схватил зажженную свечу и бросил ее на солому, которая сейчас же вспыхнула. Джини закричала и выбежала из комнаты; узник устремился следом за ней, распахнул в проходе окно, выскочил в сад, перепрыгнул через ограду, пронесся, словно олень, через рощу и выбежал на берег моря. Тем временем огонь был потушен, но беглеца найти не удалось. Так как Джини молчала, никто не узнал о ее причастности к побегу преступника, а о его дальнейшей судьбе они узнали лишь спустя некоторое время — она была такой же страшной, как и вся его жизнь.