— А ночка-то недурна, — сказал он, пытаясь обнять ее, — как раз для свидания с милым.

Джини высвободилась из его объятий, но ничего не ответила.

— Не за тем же парни и девушки ходят по ночам к Мусхетову кэрну, — продолжал наглец, — чтобы орешки щелкать. — И он снова потянулся обнять ее.

— Если вы служитель закона, сэр, — сказала Джини, снова отстраняясь, — с вас за это следовало бы снять мундир.

— Правильно, милая, — сказал он, удерживая ее силой. — Только я прежде сниму с тебя плащ.

— Неужели вы обидите беззащитную девушку, сэр? — сказала Джини. — Сжальтесь, ради Бога, у меня и без того хватает горя.

— Полно! — сказал Рэтклиф. — Такой красотке не к лицу упрямиться. Я уж совсем было собрался стать честным человеком. Надо ж было дьяволу подсунуть мне сегодня сперва судейского, потом женщину. Вот что я тебе скажу, Джини: пока они там рыщут по горам, дай-ка я тебя проведу в укромное местечко в Плезансе, к одной знакомой старухе. Там тебя не разыщет ни один следователь, а оттуда дадим знать Робертсону, чтобы встречал нас в Йоркшире. В центральных графствах у меня полно приятелей, я с ними обделал не одно дельце. Вот мы и оставим мистера Шарпитло с носом!

К счастью для Джини, она обладала достаточной смелостью и присутствием духа, чтобы найтись сразу, как только миновал первый миг испуга. Она поняла, как опасно ей оставаться с этим человеком, который к тому же весь вечер пытался утопить в вине свое отвращение к делу, порученному ему следователем.

— Тише! — прошептала она. — Он там.

— Кто? Робертсон? — спросил Рэтклиф с живостью.

— Да, вон там. — И Джини указала на развалины обители и часовни.

— Ладно же, — сказал Рэтклиф. — Я его догоню. Так или иначе, я свое возьму. А ты подожди.

Но едва он бегом направился к часовне, как Джини, не разбирая дороги, пустилась домой. Недаром она в детстве пасла скот — ноги у нее были крепки и неутомимы; но никогда она так не бегала за собакой Дастифут, когда коровы забирались в овсы, как бежала от Мусхетова кэрна до дому. Войти, затворить за собой дверь, запереть ее на засов, на второй засов, задвинуть ее на всякий случай еще тяжелым сундуком (который она в другое время не сдвинула бы с места) было делом минуты, но проделано так же бесшумно, как быстро.

Потом она вспомнила об отце и подкралась к его дверям, чтобы убедиться, не потревожила ли она его сон. Он не спал — вряд ли он уснул во всю эту ночь, — но он был погружен в свое горе, комната его была далеко от входной двери, а Джини, уходя и возвращаясь, была так осторожна, что он ничего не слыхал. Он молился, и Джини ясно услышала, как он говорил: «А другое дитя мое, Господи, посланное мне в утешение, опору старости моей, пошли ей долгие лета, как обещано тем, кто чтит отца своего и матерь свою. Да не убоится страха нощного, стрелы, летящая во дни… Яви ей милость твою, Господи! Да не отяготеет десница твоя на тех, кол ищут тебя воистину и путем правым…»

Он умолк, но, вероятно, продолжал жарко молиться про себя.

Джини ушла к себе, радуясь, что в своем опасном походе была защищена молитвою праведника, как надежным щитом, и убедившись, что небо хранит тех, кто идет правыми путями. Именно тут ей впервые пришла мысль о возможности что-то предпринять для спасения сестры, теперь, когда она убедилась, что та неповинна в чудовищном убийстве, в котором ее обвиняли. Мысль эта мелькнула и тотчас исчезла, как луч солнца над бурным морем; но она ощутила в душе давно не испытанный покой и твердое убеждение, что ей так или иначе суждено спасти сестру. Горячо помолившись и поблагодарив небо за свое недавнее спасение, она легла и крепко уснула, несмотря на пережитые волнения.

Теперь мы должны вернуться к Рэтклифу, который помчался, точно борзая, спущенная со своры, едва Джини указала ему на развалины часовни. Хотел ли он помочь Робертсону убежать или намеревался присоединиться к его преследователям — мы не знаем, да и сам он, вероятно, не знал, а решил действовать сообразно обстоятельствам. Однако действовать ему не пришлось. Едва он преодолел крутой подъем и вступил под разрушенные своды часовни, как увидел пистолет, направленный прямо на него, и услышал скрипучий голос, именем короля повелевавший ему сдаться.

— Мистер Шарпитло! — вскричал изумленный Рэтклиф. — Это вы, ваша милость?

— А это всего-навсего ты, будь ты проклят? — разочарованно сказал следователь. — Ты почему же отпустил девушку?

— Она мне сказала, что Робертсон укрылся в развалинах. Я и погнался за ним.

— Не к чему, — сказал Шарпитло. — Сегодня он от нас ушел. Но пока он в Шотландии, я его разыщу, хотя бы он спрятался в пчелиный улей. Сзывай наших людей, Рэтклиф.

Рэтклиф кликнул солдат, которые охотно повиновались призыву. Никому из них не хотелось встретиться наедине и вдалеке от товарищей с таким ловким и отчаянным противником, каков был Робертсон.

— А где же обе женщины? — спросил Шарпитло.

— Их и след простыл, — сказал Рэтклиф и принялся напевать старинную песенку:

— Одной женщины, — сказал Шарпитло, который, как все негодяи, был весьма низкого мнения о прекрасном поле, — одной женщины достаточно, чтобы загубить любое предприятие; а я-то, дурак, надеялся на успех, когда у нас их было целых две! Хорошо еще, что мы знаем, где их обеих искать, если понадобится.

Мрачный и хмурый, как полководец, проигравший сражение, он повел свой сконфуженный отряд обратно в город и распустил его по домам.

На следующее утро он вынужден был доложить о ночных происшествиях дежурному члену магистрата. Джентльмен, заседавший на этот раз (ибо бальи, а по-английски олдермены, отправляют свою должность по очереди), был тот самый, который допрашивал Батлера. Это был человек, всеми уважаемый. Он не отличался ученостью, но был большой шутник, человек прямой, добросовестный и неглупый; он имел достаток, приобретенный честным трудом, а потому чувствовал себя независимым, — словом, как нельзя лучше подходил для своей должности.

Мистер Мидлбург только что занял свое место и оживленно начал обсуждать с одним из своих коллег партию в гольф, сыгранную ими накануне, когда ему подали письмо с надписью: «Бальи Мидлбургу, весьма срочно». Там было написано следующее:

Сэр! Я знаю вас как справедливого и добросовестного судью, следовательно, вы не откажетесь от доброго дела, хотя бы его советовал сам черт. Поэтому я надеюсь, что вы не оставите без внимания мои показания, хотя по подписи увидите, что я участник известного вам дела, в котором в надлежащее время и в надлежащем месте не побоюсь сознаться и отчитаться. Священник Батлер ни в чем не виновен и был лишь невольным свидетелем дел, которые у него не хватило духу одобрить и от которых он даже старался отговорить нас, как умел, пуская в ход все известные ему прописные истины. Дело, однако, не в нем. В вашей тюрьме содержится женщина, осужденная по закону столь жестокому, что он двадцать лет ржавел без применения; а теперь этот топор сняли со стены и наточили, чтобы пролить кровь самого прекрасного и невинного существа, какое когда-либо переступало тюремный порог. Сестре ее известна ее невиновность, ибо она призналась ей в свое время, что была погублена гнусным соблазнителем. О если б небо

Я пишу вам в состоянии, близком к безумию… К несчастью, сестра эта, Джини Динс, — угрюмая пуританка, одолеваемая всеми предрассудками своей секты. Я прошу вашу милость растолковать ей, что жизнь сестры зависит от ее показаний. Если б она и стала упорствовать, не думайте, что обвиняемая виновна, не допускайте казни! Вспомните, как ужасна была месть за гибель Уилсона; найдется кому отомстить и за нее и заставить вас до дна испить чашу с ядом! .. Повторяю: вспомните Портеуса! Так говорит вам