После обычного вступления присяжные заявляли в нем, что, избрав своим старшиною Джона Кэрка, эсквайра, а секретарем — Томаса Мура, купца, они большинством голосов признали Юфимию Динс виновной; но, учитывая ее крайнюю молодость и перенесенные ею тяжкие испытания, просят судью возбудить ходатайство о помиловании.
— Джентльмены, — сказал судья, — вы исполнили свой долг, тягостный для всякого гуманного человека. Вашу просьбу о помиловании я направлю королю. Однако я должен предупредить всех присутствующих, и прежде всего обвиняемую, чтобы не возбуждать в ней напрасных надежд, что на помилование нельзя рассчитывать. Случаи детоубийства, как вы знаете, крайне участились у нас; мне известно, что это приписывается чрезмерной снисходительности судов. Поэтому на помилование в данном случае нет ни малейшей надежды.
Присяжные еще раз поклонились и, завершив свои тяжелые обязанности, смешались с людьми, присутствующими на суде.
Судья спросил у мистера Фэрброзера, что он имеет сказать по поводу приговора. Защитник успел перечесть его несколько раз, тщательно исследуя каждую фразу, каждое слово и чуть ли не пересчитывая каждую букву в подписях присяжных, в поисках какой-либо неточности. Но увы! — секретарь присяжных хорошо знал свое дело. Придраться было не к чему, и Фэрброзер со вздохом сказал, что не находит оснований для того, чтобы опротестовать решение.
После этого председатель суда обратился к несчастной узнице:
— Юфимия Динс, выслушайте приговор суда по вашему делу.
Она встала и приготовилась слушать со спокойствием, какого от нее трудно было ожидать, судя по некоторым моментам процесса. Очевидно, дух наш, так же как и тело, теряет чувствительность после первых жестоких ударов и уже не ощущает последующих. Так говорил Мандрен, когда его колесовали; и это знают все, кому судьба наносит непрерывные удары все возрастающей силы.
— Обвиняемая, — сказал судья, — я вынужден сообщить вам, что ваше преступление карается смертной казнью. Суровый, но мудрый закон тем самым предостерегает всех, кто окажется в вашем положении и из ложного стыда и желания скрыть свой грех не примет мер для благополучного рождения ребенка. Утаив свое положение от хозяйки, от сестры и других почтенных особ вашего пола, которые были склонны сочувствовать вам ради вашего прежнего хорошего поведения, вы, по-видимому, замышляли смерть беззащитного младенца уже тем, что ничего не предприняли для сохранения его жизни. Что сталось с ребенком — погиб ли он от вашей руки или от чужой, и есть ли доля правды в ваших малоправдоподобных показаниях — все это остается на вашей совести. Я не намерен долее терзать вас вопросами. Но я призываю вас употребить оставшиеся вам дни на искреннее покаяние; для этой цели к вам будет допущен священник, по вашему выбору и желанию. Несмотря на гуманное ходатайство присяжных, я советую вам не обольщаться надеждами, что жизнь ваша продлится долее срока, назначенного для исполнения приговора. А потому отрешитесь от земных помыслов и с искренним раскаянием приготовьтесь к смерти, вечности и Божьему суду. Думстер note 68, огласи приговор!
При появлении долговязого думстера в зловещей черной с серым одежде, обшитой серебряным галуном, все расступились с невольным ужасом, оставив для него широкий проход. Это был не кто иной, как палач; присутствующие старались избежать прикосновения к нему, а те, кому это не удалось, чистили свою оскверненную одежду. Все затаили дыхание, как это бывает перед чем-нибудь ужасным. Злодей при всей своей закоренелой жестокости, казалось, чувствовал, какое он возбуждает отвращение, и стремился поскорее уйти, подобно зловещим птицам, боящимся света и чистого воздуха.
Произнося слова приговора вслед за секретарем суда, он поспешно пробормотал, что осужденная Юфимия Динс должна быть отведена обратно в Эдинбургскую темницу и содержаться там до среды… месяца… дня, а в указанный день, между двумя и четырьмя часами пополудни, должна быть доставлена на городскую площадь для свершения над ней смертной казни через повешение. «Таков приговор», — прокаркал думстер.
С этими зловещими словами он исчез, точно адский дух, свершивший свое дело; но ужас, вызванный его появлением, еще долго не рассеивался среди присутствующих.
Осужденная — ибо теперь мы вынуждены так называть ее, — обладавшая более тонкой нервной организацией, чем ее отец и сестра, как оказалось, не уступала им в мужестве. Она выслушала приговор, не дрогнув, и только при появлении думстера закрыла глаза. Когда страшный призрак удалился, она первая нарушила молчание.
— Да простит вам Бог, милорды! — сказала она. — Не прогневайтесь на мои слова: ведь в прощении мы все нуждаемся. Вы решили дело, как вам говорила совесть, и я вас не осуждаю. Хоть я и не убила моего бедного сыночка, но, наверное, свела в могилу отца — это все сегодня видели. Поделом мне, я заслужила и людской суд и Божий — да только Бог к нам милосерднее, чем мы друг к другу.
На этом суд закончился. Толпа устремилась из зала, теснясь и толкаясь так же, как и при входе, и в этой суете позабывая недавние тяжелые впечатления. Судейские чиновники, которые взирают на людское горе с той же профессиональной невозмутимостью, с какой медики относятся к операциям, расходились по домам группами, беседуя о статуте, по которому была осуждена молодая женщина, о ценности улик и убедительности доводов защитников и позволяя себе критиковать даже самого судью.
Женщины из публики, настроенные более сочувственно, негодовали против той части речи судьи, где он, казалось, отнимал у осужденной всякую надежду на помилование.
— Ишь какой! — говорила миссис Хауден. — Готовься, говорит, девушка, к смерти! А ведь сам мистер Джон Кэрк — достойный человек, дай Бог ему здоровья! — и тот сказал, что надо просить о помиловании.
— Так-то оно так, — ответила девица Дамахой, с достоинством выпрямляя свою сухопарую девическую фигуру, — а все же надо бы положить конец этому бесстыдству — рожать незаконных детей! Не успеешь взять мастерицу помоложе, как сейчас же за нею целый хоровод парней — и писцы, и подмастерья, и не знаю уж, кто еще. Только девок в грех вводят и честный дом срамят. Глаза бы не глядели!
— Полно, соседка! — сказала миссис Хауден. — Сам живи и другим не мешай. И мы с вами были молоды, так что же других осуждать за эти делишки?
— То есть как не осуждать? — сказала мисс Дамахой. — Не так уж я стара, миссис Хауден, однако ж об этих делишках, как вы их называете, благодарение богу, ничего не знаю.
— Чего уж за это благодарить! — сказала миссис Хауден, тряхнув головой. — А что до вашего возраста, так, помнится, вы уж были в совершенных летах, когда собрался наш последний парламент, а это было в седьмом году, так что молоденькой вас не назовешь.
Пламдамас, сопровождавший обеих дам, тотчас увидел всю опасность этих хронологических экскурсов и, будучи по природе миролюбив, поспешил перевести разговор на прежнюю тему.
— Насчет прошения о помиловании судья не сказал всего, что ему известно, — заметил он. — У судейских уж всегда где-нибудь закавычка. Только это секрет.
— Что за секрет, что такое, сосед Пламдамас? — разом вскричали миссис Хауден и мисс Дамахой; магическое слово «секрет» оказалось щелочью, которая мгновенно остановила кислое брожение их ссоры.
— А это вам лучше объяснит мистер Сэдлтри; он-то мне и сказал, — ответил Пламдамас, указывая на Сэдлтри, который вел под руку свою плачущую жену.
На заданный ему вопрос Сэдлтри отвечал презрительно:
— Хотят, видите ли, пресечь детоубийства! Неужели англичанам, заклятым нашим врагам, как они названы в «Книге статутов» Глендука, есть дело до того, что шотландцы убивают друг друга? Да им хоть бы мы все друг друга перебили до последнего человека, omnes et singulos note 69, как говорит мистер Кроссмайлуф. Не в этом дело, а в том, что король с королевой так разгневаны делом Портеуса, что не захотят теперь помиловать ни одного шотландца, хотя бы весь Эдинбург пришлось повесить на одной веревке!
