Яркие лучи полуденного солнца освещали тихую в этот час деревенскую улицу и фасад господского дома в Гоген-Креммене, где со времен Георга Вильгельма[1] проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом к дому, флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми и зелеными плитками, и на круглую площадку с солнечными часами посредине, обрамленную индийским тростником и кустиками ревеня. Шагах в двадцати от флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка. За стеной поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным флюгером-петухом. Дом, флигель и кладбищенская стена подковой огибали маленький парк. С открытой стороны ее примыкал пруд с мостками, к которым была привязана лодка. Рядом с прудом стояли качели. Их столбики успели уже покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух веревках. Между прудом и круглой площадкой, полускрывая качели, высилось несколько могучих старых платанов.

Цветник перед фасадом господского дома, с кадками алоэ и соломенными стульями, был приятным местом для отдыха и развлечений в облачную погоду; в те же дни, когда палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк – и прежде всего сама хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее, сидели они и сегодня. Позади них были открытые окна, увитые диким виноградом, рядом – маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж флигеля.

Обе – и мать и дочь – прилежно занимались работой, сшивая из отдельных квадратиков ткани ковер для церковного алтаря. Мотки шерсти и шелка в беспорядке пестрели на большом круглом столе, где все еще стояли оставшиеся от завтрака десертные тарелки и майоликовая чаша, полная прекрасного крыжовника. Быстро и уверенно работали иглой пальцы обеих женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую звали Эффи, иногда откладывала иглу в сторону и поднималась с места, чтобы искусно проделать целый комплекс упражнений из курса гигиенической домашней гимнастики. Девушка выполняла эти упражнения с подчеркнутым оттенком комизма, но было заметно, что они доставляют ей искреннее удовольствие. И когда она стояла так, сложив над головой ладони поднятых рук, ее мать отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь на мгновенье и украдкой: ей не хотелось выдать свое восхищение и материнскую гордость собственным ребенком, вполне, впрочем, оправданные. На Эффи было простое широкое, как халатик, полотняное платье в голубую и белую полоску, с большим вырезом у шеи и широким матросским воротником, спадающим на плечи. Талию ее очерчивал туго затянутый кожаный поясок цвета бронзы. Все движения девушки были полны задора и грации, а смеющиеся карие глаза светились природным умом, жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли «малышкой». С этим приходилось мириться, пока стройная, красивая мама была еще на целую пясть выше ее.

Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические повороты «вправо» и «влево», когда мама, отложив работу, воскликнула:

– Знаешь, Эффи, ты могла бы стать наездницей. Всегда на трапеции, всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.

– Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От тебя лишь одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и потом, зачем ты одеваешь меня в эту хламиду, в эту матроску? Порой даже кажется, что на меня снова наденут короткое платьице. И когда я окажусь в нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на колено и поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три четверти дядя и лишь на одну четверть – кавалер. Это ты виновата. Почему мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?

– А ты бы хотела?

– Нет!

Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.

– О, только не так дико, Эффи, не так пылко... Я всегда беспокоюсь, когда вижу тебя такой...

И мама, кажется, действительно собиралась выразить на лице своем чувство беспокойства и опасения. Но не успела она исполнить свое намерение, как в то же самое мгновение железная калитка в кладбищенской стене отворилась, и в сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по усыпанной гравием дорожке мимо площадки с солнечными часами прямо к их столу. Помахав Эффи зонтиками в знак приветствия, они поспешили к госпоже фон Брист и поцеловали у нее руку. Хозяйка дома задала им несколько прозаических вопросов, а потом пригласила девушек на полчасика составить им компанию или по крайней мере Эффи.

– Молодежи всегда приятно побыть одной, а у меня и так много дел... Желаю вам весело провести время!

И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.

И вот молодежь осталась действительно одна.

Две девушки – миниатюрные, кругленькие создания, к рыжеватым локонам которых так удивительно шли веснушки и неизменно веселое настроение, были дочерьми кантора Янке, страстного поклонника Ганзы, Скандинавии и Фрица Рейтера[2]. Из симпатии к мекленбургскому земляку и любимому писателю он, по примеру Мининг и Лининг[3], назвал своих дочерей-близнецов Бертой и Гертой. Третьей гостьей была Гульда Нимейер – единственная дочь пастора Нимейера. Анемичная блондинка, она несколько более походила на даму, чем обе ее подруги, но зато у нее был скучающий вид и излишнее самомнение, а ее близорукие, несколько навыкате глаза, казалось, вечно что-то искали. «Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила»[4], – пошутил раз по этому поводу Клитцинг. Эффи находила, что излишне насмешливый гусар в данном случае оказался более чем прав, однако старалась относиться одинаково ко всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом меньше всего. Облокотясь руками на стол, она сказала:

– Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.

– Но мы прогнали твою маму, – возразила Гульда.

– Ну что ты! Она сказала вам правду – ей все равно нужно было уйти. Мама ждет гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам потом о нем расскажу. Это целый роман с героем, героиней и с самоотречением в конце. Вы будете ужасно удивлены. Кстати, маминого друга я уже видела, когда была в Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.

– А это самое важное, – заметила Герта.

– Конечно, это важнее всего. Женщине – женственность, а мужчине – мужественность – это одно из любимых изречений папы. А теперь помогите мне привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.

Мотки шерсти и шелка были мигом уложены в коробку, и когда все снова уселись, Гульда сказала:

– А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с самоотречением. Если нет в этом ничего дурного.

– В историях о любви с самоотречением никогда не бывает ничего дурного. Но сперва пусть Герта возьмет крыжовник – без этого я не смогу начать: она с него глаз не спускает. Бери сколько хочешь, мы потом нарвем еще. Только бросай кожицу подальше, или лучше клади вот сюда, на газету. Потом сделаем из нее кулек и куда-нибудь выбросим. Мама не переносит, когда под ногами валяется кожура. Она говорит, что так кто-нибудь еще поскользнется и сломает себе ногу.

– Я в это не верю, – возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.

– Я тоже, – подтвердила Эффи. – Представьте, я падаю раза два-три в день, а пока еще ничего себе не сломала. По-моему, хорошая, здоровая нога может выдержать все, что угодно. Моя по крайней мере выдержит, да и твоя тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?