– Этот китаец прислуживал Томсену, и Томсен так ценил его, что смотрел скорее как на друга, чем как на слугу. Так продолжалось долгое время. И вот однажды разнесся слух, что внучка Томсена, которую звали, кажется, Ниной, по воле старика, выходит замуж за одного капитана. Действительно, эти слухи подтвердились. В доме стали готовиться к свадьбе. Берлинский пастор соединил новобрачных. На свадьбу были приглашены также мельник Утпатель, хотя он и был противником церкви, и Гизгюблер, хотя ему и не особенно доверяли в церковных делах. Присутствовало также много капитанов с женами и дочерьми. Разумеется, все происходило очень торжественно. Вечером были танцы, и невеста танцевала со всеми. Последним из танцевавших с ней был китаец. Вдруг разнеслись слухи, что невеста исчезла. И она действительно куда-то исчезла, до сих пор неизвестно куда. А через четырнадцать дней умер китаец. Томсен купил место, которое я тебе показал, там он и погребен. Говорят, берлинский пастор сказал, что его спокойно могли бы похоронить на христианском кладбище, потому что он был славным человеком, таким же, как и другие. Кого именно он разумел под словом «другие», осталось, по словам Гизгюблера, неизвестным.

– Ну, в этом деле я всецело против пастора; так нельзя говорить; это и рискованно и неуместно. Этого бы не сказал даже Нимейер.

– И действительно, на бедного пастора, которого звали Триппель, пало такое подозрение, и счастье, что он умер, не то потерял бы свое место. Весь город, хотя сам в свое время выбирал его, восстал против своего избранника, совсем как ты, а консистория и подавно.

– Триппель, говоришь ты? Может быть, он в родстве с госпожой пасторшей Триппель, которую мы увидим сегодня?

– Конечно. Он был ее мужем. Он же – отец Триппелли.

Эффи рассмеялась.

– Отец Триппелли! – Ну, теперь мне все ясно. Гиз-гюблер писал, что она родилась в Кессине, но я думала, что она – дочь итальянского консула. Ведь здесь так много иностранных имен. Но, оказывается, она чистокровная немка, и фамилия ее происходит от Триппель. Разве она настолько выдающаяся певица, что отважилась превратиться в итальянку?

– Смелость города берет. Впрочем, она обладает всеми необходимыми качествами. Пару лет жила в Париже у знаменитой Виардо[38], где и познакомилась с русским князем, ибо русские князья достаточно осведомлены о маленьких сословных предрассудках. И Кочуков, и Гизгюблер, которого она, впрочем, называет «дядей» и о котором можно сказать, он и действительно ей словно родной дядя – оба они, собственно говоря, являются ее друзьями, превратившими маленькую Марию Триппель в то, чем она является сейчас. Благодаря Гизгюблеру она оказалась в Париже, а Кочуков перевоплотил ее в Триппелли.

– Ах, Геерт, как все это очаровательно, какую обыденную жизнь я вела в Гоген-Креммене! Там никогда не было ничего исключительного.

Инштеттен взял ее за руку и сказал:

– Не говори так, Эффи. А призрак? Правда, к этому можно относиться как хочешь. Но берегись исключительного или того, что так называют. Я говорю о жизни, которую ведет Триппелли: за все, что кажется тебе таким заманчивым, как правило, расплачиваются своим счастьем. Я хорошо знаю, как ты любишь свой Гоген-Креммен, как ты к нему привязана. Но ты часто издеваешься над ним, не имея представления о том, как драгоценны тихие часы Гоген-Креммена.

– Да, да! – промолвила она. – Это я хорошо знаю. Только с удовольствием я послушала бы о чем-либо другом, а потом меня охватывает желание испытать все самой. Но ты совершенно прав. Ведь, в сущности, я стремилась к тишине и покою.

Инштеттен погрозил ей пальцем.

– Моя несравненная, любимая Эффи, вот ты снова выдумываешь. Вечно у тебя фантазии – то одни, то другие.

Поездка совершалась точно по намеченному плану. В час дня сани остановились у железнодорожной насыпи перед гостиницей «Князь Бисмарк». Голховский был счастлив принять у себя ландрата и старательно занялся приготовлением превосходного завтрака. Когда был подан десерт и венгерское вино, Инштеттен подозвал к себе хозяина, который время от времени появлялся в комнате и наблюдал за порядком, попросил его присесть к ним за стол и что-нибудь рассказать. В этом отношении Голховский был незаменимым человеком: за две мили в окружности не было ни одного самого незначительного происшествия, о котором бы он не знал. Подтвердилось это и сегодня. Как Инштеттен и полагал, Сидония Гразенабб опять, как в прошлое рождество, уехала на четыре недели к «дворцовым проповедникам». Госпожа фон Пал-лески уволила прислугу из-за какой-то скандальной истории, а со старым Фрауде дело обстоит плохо. Хотя и говорили, что он только поскользнулся, на самом деле его разбил паралич. Сын-гусар, стоящий с полком в Лиссе, считает часы, оставшиеся до смерти старика.

После этой болтовни перешли к более серьезным вопросам. Наконец речь зашла о Варцине.

– Да, – сказал Голховский, – кто мог бы представить себе князя владельцем бумажной фабрики. Просто на удивление! Он терпеть не может писанину, и тем более печатные бумаги, а тут, вот тебе на, – сам заводит бумажное производство.

– Правильно, дорогой Голховский, – сказал Инштеттен, – но в жизни часто встречаются такие парадоксы. Тут не может спасти ни княжеский титул, ни высокое положение.

– Да, да, тут не может спасти и высокое положение.

Возможно, разговор о князе продолжался бы и дальше, если бы в этот миг вокзальный колокол не возвестил о прибытии поезда. Инштеттен взглянул на часы.

– Какой это поезд, Голховский?

– Скорый, из Данцига. Он здесь не останавливается, но я всегда выхожу и считаю вагоны. Иногда стоит у окна какой-нибудь знакомый. Здесь за двором моего дома есть ступеньки к сторожке номер четыреста семнадцать.

95

– О, мы этим воспользуемся! – воскликнула Эффи. – Я так люблю смотреть на поезда!

– В таком случае пора, сударыня.

Все трое поднялись на насыпь и встали возле сторожки на участке под сад, расчищенном от снега. Стрелочник уже стоял с флажком в руке. И вот мимо вокзала пронесся поезд, а в следующее мгновение промелькнул и мимо сторожки, и мимо садового участка. Эффи была так возбуждена, что ничего не рассмотрела как следует и только безмолвно глядела на последний вагон, на площадке которого сидел тормозной кондуктор.

– В шесть пятьдесят поезд прибудет в Берлин, а еще через час ветер донесет издалека стук его колес в Гоген-Креммен. Хотела бы ты ехать в этом поезде, Эффи?

Она ничего не ответила. Но когда муж взглянул на нее, то заметил, что на глазах ее блестели слезы.

Когда поезд промчался, молодой женщиной овладела грусть. Как ни хорошо было ей здесь, она чувствовала себя как на чужбине. Как ни увлекалась она то одним, то другим, ей постоянно чего-то не хватало, и эта мысль не покидала ее никогда. Там – Варцин, а там, на другой стороне, – колокольня Крошентинской церкви, а еще дальше – Моргенитц, где живут Гразенаббы и Борки, а не Беллинги и не Бристы. Да, Инштеттен не ошибся, говоря о быстрой смене ее настроений. Все, что лежало в прошлом, представлялось ей теперь в особенном свете. Но хотя она и смотрела с тоской вслед поезду, ее живой характер не позволял ей грустить подолгу. Уже на обратном пути, когда огненный шар заходящего солнца бросал на снег свой слабеющий свет, Эффи опять почувствовала себя лучше. Все показалось ей прекрасным и свежим. А когда ровно в семь часов она вошла в вестибюль у Гиз-гюблера, ей стало не только приятно, но почти радостно, чему, вероятно, способствовал аромат фиалок и валерианы, носящийся в воздухе.

Инштеттен и его супруга прибыли вовремя, часы на колокольне били ровно семь. И все же они приехали позднее других приглашенных; пастор Линдеквист, старая госпожа Триппель и сама Триппелли были уже в сборе. Гизгюблер принял их в синем фраке с матовыми золотыми пуговицами, с пенсне на широкой черной ленте, которая, как орденская лента, лежала на ослепительно белом пикейном жилете. Он с трудом подавил свое волнение.