Пробило два, когда они вернулись с прогулки. Крампас простился и поскакал домой – он снимал квартиру в городе у Рыночной площади. А Эффи переоделась и решила прилечь отдохнуть. Но уснуть ей не удалось: расстроенные нервы оказались сильнее усталости. Она готова была примириться с тем, что Инштеттен завел себе привидение, она знала – его дом должен отличаться от других, обыкновенных домов, он любит подчеркивать разницу между собой и другими. Но использовать привидение в воспитательных целях – это дурно, это почти оскорбительно. Хорошо, пусть будет так, «средство воспитания», это еще полбеды. Но ведь было заметно, что Крампас имел в виду что-то другое, что-то большее – сознательное запугивание, так сказать, привидение по расчету. А это уже бессердечно, это граничит с жестокостью. У нее вспыхнули щеки, маленькая рука сжалась в кулак. Эффи даже стала раздумывать над планами мести, как вдруг рассмеялась: «Какая я глупая, просто ребенок! Ну кто мне поручится, что Крампас прав! Потому он и занятен, что у него злой язык, но положиться на него абсолютно нельзя. Хвастунишка! Инштеттену он и в подметки не годится».

В это время к дому подъехал Инштеттен; он вернулся сегодня раньше обычного. Эффи вскочила и выбежала ему навстречу в прихожую. Она была с ним нежна, словно старалась что-то загладить. Но забыть до конца, о чем рассказывал Крампас, она не могла. Слушая Инштеттена с видимым интересом, оставаясь с ним нежной, Эффи про себя все время твердила: «Значит, привидение по расчету, привидение, чтобы держать тебя в руках».

Под конец она все же забыла об этом и слушала мужа без предубеждения, искренне.

Ноябрь между тем незаметно подошел к середине. Норд-вест, порой обращавшийся в шторм, бушевал в течение полутора суток и с таким упорством осаждал мол, что запертая Кессина хлынула через дамбу и затопила близлежащие улицы. Набушевавшись, непогода наконец улеглась, и снова наступили погожие осенние дни.

– Кто знает, надолго ли, – сказала Эффи Крампасу, и они договорились на следующий день еще раз отправиться на прогулку верхами. К ним пожелал присоединиться Инштеттен: завтра у него будет свободное время. Решили доехать, как обычно, до мола, там на берегу сойти с лошадей, побродить немного по берегу, а завтракать отправиться в дюны: они их укроют от ветра.

В назначенный час Крампас подъехал к дому советника. Крузе уже держал под уздцы лошадь своей госпожи. Эффи же, быстро взобравшись на седло, стала извиняться за Инштеттена, – он не поедет, ему неожиданно помешали дела. Ночью в Моргенице снова вспыхнул пожар, третий по счету за три последних недели. Подозревают поджог. Инштеттену пришлось поехать туда, к величайшему его огорчению. Он так радовался прогулке, очевидно, последней в этом сезоне.

Крампас выразил свое сожаление, то ли потому, чтобы сказать что-нибудь, то ли искренне. И хоть в любовных делах он не останавливался ни перед чем, он был недурным товарищем. Правда, и там и здесь чувства его были поверхностны. Он мог, например, помочь другу и через пять минут обмануть его, эти черты прекрасно уживались с его представлением о чести. Причем и то и другое он делал с большим добродушием.

И вот они снова двигались через питомник: впереди Ролло, за ним Крампас и Эффи, а сзади всех Крузе. Кнута не было.

– А где же ваш Кнут? Куда вы его подевали?

– У него сейчас свинка.

– Только ли сейчас? – рассмеялась Эффи. – Судя по его виду, он неизлечим.

– Что правда, то правда. Но вы бы посмотрели теперь! Впрочем, не надо: свинка заразна, даже если на больного просто смотреть.

– Вот уж не верю!

– К сожалению, молодые женщины часто не верят.

– И значительно чаще верят тому, чему лучше не верить.

– Камешек в мой огород?

– Нет.

– А жаль!

– Как вам идет это «жаль»! Вы бы, пожалуй, нашли в порядке вещей, если бы я сейчас объяснилась вам в любви.

– Так далеко, положим, я не хочу заходить. Но хотел бы видеть, у кого не возникло бы такого желания. Мысли и желания пошлиной не облагаются!

– Это еще вопрос. А кроме того, существует разница между мыслями и желаниями. Мысли, как правило, таятся в сознании, желания чаще всего срываются с уст.

– Боже, только не это сравнение! – – Крампас, вы... вы...

– Глупец!

– Вот уж нет. Снова преувеличение. Нет, вы нечто иное. У нас в Гоген-Креммене все, в том числе и я, любили повторять, что всех тщеславней на свете гусар восемнадцати лет.

– А теперь?

– А теперь я скажу, что всех тщеславней на свете майор окружного гарнизона в возрасте сорока двух лет.

– Два года, которые вы изволили милостиво мне подарить, загладили все. Целую ручку!

– Вот именно. «Целую ручку!» Это ваш стиль, это по-венски. А венцы, с которыми мне довелось познакомиться в Карлсбаде, четыре года назад, ухаживали за мной, четырнадцатилетней девочкой... Чего мне тогда только не говорили!

– Надеюсь, не больше, чем следует.

– А если и так, с вашей стороны неделикатно... впрочем, это мне льстит... Но взгляните туда, на буйки, как они пляшут. Красные флажки давно уже спущены. Знаете, когда этим летом я отважилась приезжать сюда, а это было всего несколько раз, при виде этих флажков я говорила себе: наверное, это Винета[64], это выглядывают ее башни со шпилями...

– А все оттого, что вы знаете стихотворение Гейне.

– Какое?

– Ну это, что о Винете.

– Нет, не знаю. Вообще я мало что знаю. К сожалению!

– А еще говорите, что у вас есть Гизгюблер и кружок журналистов! Впрочем, у Гейне стихотворение называется иначе, кажется «Морское видение» или что-то в этом роде. Но он имел в виду, конечно, Винету. Поэт – с вашего разрешения я передам содержание этого стихотворения, – поэт лежит на палубе, когда судно проходит над этим местом, смотрит вниз и видит узкие средневековые улички, видит женщин в старинных чепчиках, у каждой в руках молитвенник, все они торопятся в церковь, где уже звонят колокола. И когда он слышит этот благовест, им овладевает тоска и желание пойти вместе с ними в церковь, вслед за чепчиками. Тогда он с криком вскакивает и хочет броситься в воду. Но в этот самый момент капитан хватает его за ногу и восклицает: «Доктор, в вас вселился дьявол!»

– Это очень мило. Я хотела бы прочесть это стихотворение. Велико ли оно?

– Нет, оно небольшое, немного длиннее, чем – «У тебя бриллианты и жемчуг...», или «Твои лилейные пальцы..."[65]. – И он коснулся ее руки. – Велико оно или мало, но какая выразительность, какая сила поэтического мастерства! Это мой любимый поэт, несмотря на то, что я невысоко ценю поэзию, хотя и сам при случае грешу. Но Гейне – совсем другое дело: все у него – жизнь, особенно много внимания уделено любви, которая всегда остается самым главным. Впрочем, он не страдает односторонностью...

–  – Что вы хотите сказать?

– Я имею в виду, что у него в стихах не только любовь.

– Ну, если бы он и страдал такой односторонностью, это было бы не так уж плохо. А что у него еще?

– У него очень много романтики, которая, разумеется, следует за любовью и, по мнению некоторых, даже совпадает с нею. Я лично с этим не согласен. Потому что в его позднейших стихах, которые другие, да и он сам, называли романтическими, в этих романтических стихах бесконечные казни, правда, очень часто имеющие своей причиной любовь. Но все же их мотивы большей частью иные, более грубые. К ним я отношу, в первую очередь, политику, которая всегда грубовата. Например, Карл Стюарт в одном из его романсов несет свою голову под мышкой[66], а история о Вицлипуцли[67] еще более роковая...

– Чья история?