Иоганна положила на стол письма, которые дал ей Инштеттен, и, делая вид, что читает адреса на них (хотя она сразу сообразила и удостоверилась, кому они предназначались), с наигранным спокойствием сказала:

– Одно, оказывается, в Гоген-Креммен.

– Ну, разумеется, – ответила Розвита. Иоганну удивило это замечание.

– Но ведь обычно господин никогда не пишет в Гоген-Креммен.

– Обычно. А теперь... Посмотрите, что мне только что дал швейцар внизу.

Иоганна взяла газету и вполголоса прочитала место, отмеченное чернилами, да еще жирной чертой: «Как мы узнали из хорошо информированного источника незадолго перед выпуском этого номера, вчера утром в курортном местечке Кессин в шведской Померании состоялась дуэль между советником министерства ф. И. (Кейт-штрассе) и майором Крампасом. Майор Крампас убит. Говорят, он был в близких отношениях с госпожой советницей, красивой и еще очень молодой женщиной».

– И чего не напишут в газетах, – сказала Иоганна, расстроившись, что не она первая сообщила новость.

– Да, – сказала Розвита. – А люди будут читать и ругать мою дорогую, бедную госпожу. Бедный майор! Его уже нет в живых.

– Розвита, подумайте, что вы говорите? Кого же, по-вашему, не должно быть в живых? Хозяина, что ли?

– Нет, Иоганна, Хозяин пусть тоже живет, жить должны все. Я только не хочу, чтобы в кого-то стреляли. Выстрелов я прямо слышать не могу. Но вы только подумайте, Иоганна, ведь с тех пор прошла почти что целая вечность, и письма-то – мне еще показалось странным тогда – сначала они были несколько раз перевязаны краской нитью, а потом как-то смяты и уже без нити, – письма-то уже совсем пожелтели, времени-то ведь сколько прошло. Здесь, в Берлине, мы живем никак уже седьмой год. И как можно из-за такой старой истории...

– Знаете, Розвита, вы рассуждаете по своему разумению. А уж, если говорить правду, то во всем виноваты вы. Все и началось с этих писем. Зачем вы пришли со стамеской и вскрыли столик для рукоделья? Этого делать нельзя, никогда нельзя взламывать замок, который запер кто-то другой.

– Очень красиво, Иоганна, с вашей стороны сваливать теперь вину на меня. Вы прекрасно знаете, что виноваты вы сами. Это вы, как безумная, прибежали на кухню и сказали, что нужно открыть столик, что там есть бинт. Я и пришла со стамеской, а теперь, пожалуйста, я во всем виновата. Нет, я скажу...

– Ну, хорошо, беру свои слова назад, Розвита. Только и вы не говорите: «Бедный майор!» Что значит «бедный майор»! Ваш бедный майор никуда не годился. У кого такие рыжие усы, а он их к тому же вечно крутил, тот ни на что не годится и только причиняет вред. Кто все время служил в хороших домах, – а вам, Розвита, извините, прежде не приходилось, – тот знает, что к чему и что такое честь. Уж раз так случилось, ничего не поделаешь, приходится, как там говорят, «вызывать на дуэль» и – один должен быть непременно убит.

– Ах, это я знаю без вас, уж не такая я дура, какую вы из меня делаете. Но когда прошло столько времени...

– Да, Розвита! По вашему вечному «прошло столько времени» и видно сразу, что вы ничего в этом не смыслите. Вот вы сами всегда рассказываете одну и ту же историю о вашем отце с раскаленным железом и о том, как он. за вами погнался. Всегда, когда я втыкаю какой-нибудь раскаленный болт, я невольно вспоминаю вашего отца и прямо вижу, как он хотел убить вас из-за ребенка, которого и в живых-то уже нет. Уж очень вы часто об этом рассказываете, Розвита, ну прямо всем и каждому. Не хватало только рассказать об этой истории нашей Аннхен. Но она ее, конечно, узнает, как только пройдет конфирмацию. Наверное, в тот же самый день. А меня прямо досада берет, – ведь вы сами все это пережили, а ваш отец был всего-навсего деревенским кузнецом и ковал лошадей или там накладывал обручи на колеса. И вы, вот явились сюда и хотите, чтоб наш господин все стерпел и простил. Видите ли, «прошло столько времени»! Что значит «прошло столько времени»? Шесть лет не так уж и давно. А нашей госпоже – кстати, она уже не вернется сюда, об этом мне только что сказал он сам – исполнится только двадцать шесть лет, в августе ее день рождения. А вы говорите: «Прошло столько времени».

И даже если бы ей исполнилось теперь не двадцать шесть, а все тридцать шесть – а в тридцать шесть, я вам скажу, нужно следить ой-ой как внимательно! – и господин не принял бы мер, с ним «порвали» бы все порядочные люди. Но уж этого слова вы, Розвита, конечно, не знаете!

– Не знаю, да и знать не хочу, но я знаю одно – это то, что вы влюблены в нашего хозяина.

Иоганна разразилась деланным смехом.

– Смейтесь, смейтесь! Я уже давно заметила. Счастье, что он не интересуется такими делами. Бедная, бедная госпожа!

А Иоганне уже хотелось заключить мир:

– Ну, ладно, Розвита, давайте помиримся. На вас опять стих нашел, это у всех деревенских бывает.

– Возможно.

– Ну, а я пойду отнесу письма и посмотрю, нет ли у швейцара другой газеты. Вы, кажется, сказали, он послал за газетой Лене? Там, наверное, напишут побольше, в этой, можно сказать, ничего не написано.

Эффи и тайная советница Цвикер уже почти три недели жили в Эмсе. Здесь они снимали первый этаж маленькой очаровательной виллы. В их распоряжении была общая гостиная окнами в сад и две комнаты, справа и слева от нее. В гостиной стоял палисандрового дерева рояль, на котором Эффи играла иногда какую-нибудь сонату, а госпожа Цвикер бренчала вальсы – советница не была музыкальна, ее любовь к музыке ограничивалась обожанием Ниманна[102] в роли Тангейзера.

Было великолепное утро, в маленьком саду виллы щебетали птицы, из соседнего дома, в котором находился ресторанчик, несмотря на ранний час, доносился стук бильярдных шаров. Обе дамы позавтракали сегодня не в гостиной, а на посыпанной гравием площадке перед ней, сделанной в виде веранды с тремя ступеньками в сад; маркиза над их головами была поднята, чтобы можно было полной грудью вдыхать свежий утренний воздух. И Эффи и советница довольно прилежно занимались рукоделием, лишь изредка обмениваясь какой-нибудь фразой.

– Не понимаю, – сказала Эффи, – почему уже четыре дня из дома нет писем, обычно он пишет ежедневно. Не больна ли Анни? Или он сам?

Госпожа Цвикер улыбнулась.

– Вы скоро узнаете, дорогая, что он здоров, совершенно здоров.

Эффи почувствовала себя неприятно задетой тем тоном, каким были сказаны эти слова, и уже собиралась ответить, но в этот момент из гостиной на веранду вошла горничная, чтобы убрать после завтрака посуду. Это была девушка родом из окрестностей Бонна, с детства привыкшая все события жизни мерить по мерке боннских студентов и боннских гусар. Звали ее Афра.

– Афра, – сказала Эффи, – уже девять, а почтальон еще не приходил?

– Нет еще, сударыня. – В чем же дело?

– Конечно, в самом почтальоне. Он ведь родом из Зигена, и у него совсем нет выправки; я постоянно говорю ему об этом. Вы только посмотрите, как у него лежат волосы. Он и понятия не имеет о проборе.

– Ну, Афра, уж очень вы строги. Подумайте, он ведь почтальон, ходит изо дня в день в жару, по солнцу.

– Это, конечно, так, сударыня. Но есть же другие, – они ведь справляются. Когда у тебя на плечах голова, все получается.

И, говоря это, она ловко поставила на кончики пальцев поднос с посудой и спустилась по ступенькам веранды в сад, потому что так было ближе до кухни.

– Красивая особа, – сказала Цвикер. – Такая ловкая и проворная! Я бы сказала: она не лишена природной грации. Знаете, дорогая баронесса, мне эта Афра... Между прочим, странное имя; говорят, правда, есть святая Афра; только я не думаю, чтоб наша была из святых...

– Опять, дорогая советница, вы отклонились от главной темы и стали развивать побочную, которая на сей раз называется «Афра». Вы забыли о том, что хотели сказать вначале...