Эффи была недовольна собой и теперь даже радовалась, что наконец решила прекратить на всю зиму эти совместные прогулки. Обдумывая все, о чем они говорили, перебирая в уме все прозвучавшие в течение этих недель и дней намеки, она не находила ничего, что давало бы ей повод упрекнуть себя в чем-либо. Крампас был умен, обладал большим чувством юмора и жизненным опытом. Он был свободен от предрассудков, и, если бы она стала держать себя с ним чопорно и натянуто, это выглядело бы мелочным и жалким. Нет, она не могла упрекнуть себя в том, что переняла его тон, но все же у нее было смутное чувство перенесенной опасности. Она поздравляла себя с тем, что все это уже позади. Частые встречи en famille (В интимном кругу (франц.)) в будущем вряд ли могли иметь место, они почти исключались по причине домашних условий Крампаса. Если же и придется встретиться во время визитов к соседним дворянским семьям – зимой это могло случиться, – то такие встречи будут единичны и очень мимолетны. Эффи обдумала все это с растущим удовлетворением и нашла, что ее отказ от того, чему она обязана благодаря встречам с майором, не будет для нее слишком тяжелым. К тому же, Инштеттен сообщил, что в этом году поездок в Варцин у него не будет: князь едет в Фридрихсру[72], который становится ему, по-видимому, милее. С одной стороны, Инштеттен сожалеет об этом, с другой – доволен, что теперь может всецело посвятить себя дому, и, если она согласна, они еще раз, по его записям, мысленно проделают путешествие по Италии. Такое повторение весьма важно, это дает возможность усвоить все на длительный срок. Даже вещи, которые видел бегло и о которых теперь хранишь в душе весьма смутное представление, в результате такого дополнительного изучения полностью восстанавливаются в сознании и становятся твоим достоянием. Он еще долго развивал эту идею, а затем добавил, что Гизгюблер, знающий весь «итальянский сапог»[73] до Палермо, просил разрешения при этом присутствовать. Эффи, для которой простые, незатейливые вечера, где можно было бы непринужденно поболтать, оставив «итальянский сапог» и фотографии, которые собирался демонстрировать Инштеттен, были бы намного приятнее, согласилась неохотно; между тем Инштеттен, весь во власти своих планов, ничего не заметил и продолжал:

– Конечно, присутствовать будет не только Гизгюблер. Непременно должна быть Розвита с Анни. Когда я представляю себе, как мы поднимаемся по Canal grande[74] и слышим вдали песни гондольеров, а в трех шагах от нас Розвита склоняется над Анни и поет «Цыплята из Гальберштадта» или что-нибудь в этом роде, ты же сидишь и вяжешь мне большую зимнюю шапку, мне кажется, это будут чудные зимние вечера. Что ты скажешь на это, Эффи?

Подобные вечера не только планировались, но и начинали проводиться в жизнь. По всей вероятности, они продолжались бы много недель, если бы невинный, добрейший Гизгюблер, несмотря на свою огромную антипатию к двуличному поведению, не стал слугой сразу двух господ. Одним из тех, кому он служил, был Инштеттен, другим – Крампас, и если Гизгюблер уже ради Эффи с искренней радостью следовал приглашениям Инштетте-на на итальянские вечера, то радость, с которой он повиновался Крампасу, была еще большей. Дело в том, что еще до рождества согласно плану Крампаса должен был ставиться спектакль «Неосмотрительный шаг»[75], и накануне третьего итальянского вечера Гизгюблер воспользовался случаем и заговорил о том, что роль Эллы собирались поручить Эффи.

Это ее словно наэлектризовало. Никакая Падуя и Виченца не шли с этим в сравнение! Эффи не любила вспоминать старое. Она стремилась к новому, к постоянной смене впечатлений. Но как будто тайный голос шепнул ей: «Берегись!» – и все же она спросила, несмотря на радостное возбуждение:

– Это придумал майор?

– Да. Вы знаете, сударыня, он единогласно избран в Комитет развлечений. Наконец-то можно надеяться на очень милую зиму в «Ресурсе». Он словно создан для этого.

– Он тоже будет играть?

– Нет, от этого он отказался. И, я должен сказать, к сожалению. Он ведь все может и превосходно сыграл бы Артура фон Штетвица. Он же взял на себя только режиссуру.

– Тем хуже.

– Тем хуже? – удивился Гизгюблер.

– О, не принимайте моих слов всерьез. Это замечание означает, скорее, еовсем обратное. Конечно, с другой стороны, в майоре есть что-то властное, он любит навязывать свою волю. И придется играть, как угодно ему, а не так, как тебе самой.

Она тараторила, все более запутываясь в противоречиях.

«Неосмотрительный шаг» был действительно поставлен, и именно потому, что в распоряжении имелось всего четырнадцать дней (последняя неделя перед рождеством была не в счет), все напрягли свои силы, и результат был превосходен; участники, и прежде всего Эффи, пожали обильный успех. Крампас действительно удовлетворился только режиссурой и, насколько строг он был по отношению ко всем, настолько мало он подсказывал на репетициях Эффи. То ли Гизгюблер сообщил ему о разговоре с ней, то ли Крампас заметил сам, что она сторонилась его? Но он был умен и достаточно хорошо знал женщин, чтобы не мешать естественному ходу событий, который был ему более чем прекрасно известен из собственного опыта.

Вечером, после спектакля в «Ресурсе», разошлись поздно, и было уже за полночь, когда Инштеттен и Эффи вернулись домой. Иоганна еще не спала, чтобы встретить их, и Инштеттен, немало гордившийся своей молодой женой, рассказал горничной, как очаровательно выглядела госпожа и как хорошо она играла. Жаль, что он заранее не подумал о том, что и сама Иоганна, и Христель, и старая Унке, жена Крузе, прекрасно могли бы посмотреть спектакль с галереи для музыкантов. Там были многие. Затем Иоганна ушла, и усталая Эффи легла в постель. Но Инштеттен, которому хотелось еще поболтать, пододвинул стул и сел у кровати жены, нежно глядя на нее и сжимая ее руку в своей.

– Да, Эффи, это был прелестный вечер. Я получил большое удовольствие от милой пьесы. Подумай только, автор ее – советник судебной палаты, просто трудно поверить. К тому же – из Кенигсберга. Но чему я радовался больше всего, так это игре моей восхитительной малютки жены, вскружившей всем головы.

– Ах, оставь, Геерт. Я и так достаточно тщеславна.

– Пусть тщеславна, согласен. Но далеко не так, как другие. И это в дополнение к твоим семи добродетелям.

– Семью добродетелями обладают все.

– Просто я оговорился. Помножь их число еще на семь.

– Как ты галантен, Геерт. Если бы я тебя не знала, я бы испугалась. А может, за этим что кроется?

– У тебя нечистая совесть? Ты сама когда-нибудь подслушивала под дверьми?

– Ах, Геерт, я действительно боюсь. – И она села в постели, пристально глядя на него. – Может, позвонить Иоганне, чтобы она принесла нам чай? Ты так охотно пьешь его перед сном.

Он поцеловал ей руку.

– Нет, Эффи. После полуночи даже кайзер не может требовать чашку чая. Ты же знаешь, что я не люблю заставлять людей делать для себя больше, чем это необходимо. Нет, я не хочу ничего, только смотреть на тебя и радоваться, что ты моя. Порой я сильней ощущаю, каким сокровищем обладаю. А ведь ты могла быть такой, как бедная госпожа Крампас. Она просто ужасна, ко всем неприветлива, а тебя так готова стереть с лица земли.

– Ах, прошу тебя, Геерт, это тебе показалось. Бедная женщина! Я лично ничего не заметила.

– Потому что ты не видишь подобных вещей. Но это именно так, как я тебе говорю. Бедняга Крампас был страшно смущен, он избегал подходить к тебе и почти не смотрел в твою сторону. А это тем более странно, что он прежде всего дамский угодник, причем такие дамы, как ты – его слабость. И держу пари, никто не знает это лучше, чем моя малютка жена. Я ведь помню, какое поднималось стрекотанье, когда по утрам он приходил к нам на веранду, или когда мы проезжали вместе по берегу, или гуляли на молу. Все так, как я тебе говорю, сегодня же майора будто подменили: он боялся своей жены. И я не осуждаю его. Майорша – подобие нашей Крузе, и, доведись мне выбирать из них двоих, я не знал бы, на ком остановиться.