– Слава богу, если это так, – сказала Эффи. – Одно сознание, что мы обрели наконец покой, само по себе праздник. Мне достаточно и поцелуя. Но ты об этом и думать забыл, всю дорогу даже не пошевельнулся и был холоден, как снеговик. И всегда – с неразлучной сигарой!

– Погоди, исправлюсь. Но прежде мне хочется знать, как ты относишься ко всем этим знакомствам и общественным связям. Кто тебе больше всех понравился? Получили ли в твоих глазах Борки перевес над Гразенаббами или наоборот, а может, тебе больше нравится старый Гюльденклее? Ведь все то, что он говорил нам о Евгении, было так благородно и скромно.

– О господин Инштеттен, да вы насмешник! Я узнаю вас с новой стороны.

– Ну если наше поместное дворянство не производит на тебя благоприятного впечатления, то как тебе нравится кессинская городская знать? Как обстоит дело с клубом? Это вопрос жизни и смерти. Я видел недавно, как ты разговаривала с нашим лейтенантом запаса, окружным судьей, маленьким изящным человечком. Этот был бы сносен, откажись он от своего убеждения, будто он одним своим появлением на фланге отбил Ле Бурже[35]! А его жена! Она считается лучшим игроком в бостон и всегда имеет лучшие фишки. Да, Эффи, как-то пойдут наши дела в Кессине? Приживешься ли ты? Приобретешь ли популярность и обеспечишь ли мне большинство голосов, когда я задумаю попасть в рейхстаг? Или ты стоишь за уединение и хочешь отгородиться от всего кес-синского общества – как городского, так и сельского?

– Я с удовольствием избрала бы уединение, не привлекай меня мавританская аптека. Правда, в глазах Си-донии я паду еще ниже, но будь что будет, этот бой надо выстоять. Я с Гизгюблером, до победного конца. Пусть это звучит комично, но он здесь поистине единственный человек, с которым можно обменяться словом, единственный настоящий человек.

– Совершенно верно, – улыбнулся Инштеттен. – Ты хорошо разбираешься в людях!

– А иначе была бы я с тобой? – проговорила Эффи и повисла на его руке.

Это происходило второго декабря. А через неделю в Варцин приехал Бисмарк, и Инштеттену стало ясно, что до рождества, а может быть и дольше, нечего и думать о покое. Князь еще со времен Версаля[36] чувствовал расположение к Инштеттену и, когда бывал в Варцине, частенько приглашал его к столу. Но приглашал одного, так как молодой ландрат, отличавшийся и манерами и умом, был в милости и у княгини.

Четырнадцатого декабря последовало первое приглашение. Лежал снег, поэтому Инштеттен собирался совершить почти двухчасовую поездку до вокзала в санях, оттуда было еще час по железной дороге.

– Не жди меня, Эффи. Раньше полуночи я вряд ли вернусь. Приеду часа в два, а то и позже. Я тебе не помешаю. Будь здорова, до завтра! – с этими словами он сел в сани. Пара светло-гнедых рысаков стремглав понесла его через город и дальше по дороге к вокзалу.

Это была первая длительная разлука почти на двенадцать часов. Бедная Эффи! Как ей провести этот вечер? Лечь рано спать рискованно, она проснулась бы ночью, не смогла бы заснуть и все прислушивалась бы к шорохам. Оно и верно: чтобы крепко заснуть, надо хорошенько утомиться. Это лучше всего.

Эффи написала письмо маме, а затем отправилась к госпоже Крузе, которая страдала глубоким душевным расстройством. Часто она сидела до поздней ночи, держа на коленях черную курицу. Состояние здоровья Крузе внушало Эффи глубокое сочувствие.

Однако ее приветливость не встретила должного ответа со стороны больной, та сидела в жарко натопленной комнате, погруженная в свои мысли. Поняв, что ее посещение доставляет скорее беспокойство, чем радость, Эффи ушла, спросив лишь об одном, не нужно ли чего. Та, однако, отказалась от всякой помощи.

Между тем настал вечер. Лампа была уже зажжена. Эффи стояла у окна и смотрела на деревья, на ветвях которых лежал сверкающий снег. Она погрузилась в созерцание этой картины и не замечала, что делается в комнате за ее спиной. Когда же обернулась, то увидела Фридриха: он бесшумно ставил прибор на столике у дивана.

– Ах, да... ужин. Пожалуй, надо поужинать.

Но ужин показался ей невкусным. Она встала из-за стола и снова перечитала свое письмо. Если и прежде она чувствовала себя одинокой, то теперь это чувство удвоилось. Чего бы она ни дала за то, чтобы сейчас к ней вошли обе рыженькие дочери Янке или даже Гульда! Правда, последняя была слишком сентиментальной и вечно думала о своих «победах». Но как бы ни были сомнительны и спорны эти «победы», Эффи с удовольствием послушала бы о них сегодня.

Наконец она раскрыла рояль, но с игрой не ладилось.

– Нет, от музыки я и вовсе затоскую, лучше почитать.

Она поискала книгу. Первая попавшаяся ей под руку книга оказалась толстым красным справочником-путеводителем старого издания, возможно той поры, когда Инштеттен был еще лейтенантом.

– Да, вот это и почитаю, нет ничего успокоительнее таких книг. Неприятны только карты, их я не выношу, но от этой напасти я уберегусь как-нибудь.

Она открыла наудачу: страница 153. Рядом тикали часы, а за дверью возился Ролло. Каждый вечер, когда сгущались сумерки, он покидал свой пост у сарая и растягивался на большой плетеной циновке, у дверей спальни. Сознание его присутствия смягчило чувство одиночества. Эффи успокоилась и принялась за чтение. На раскрытой странице речь шла об Эрмитаже – известном увеселительном маркграфском замке недалеко от Бай-рейта. Это увлекло ее: Байрейт, Рихард Вагнер[37]... Она прочитала: «Среди картин Эрмитажа мы отметим еще одну, которая интересна не столько своей красотой, сколько древностью, и, кроме того, изображенной на ней личностью. Это – потемневший женский портрет, небольшая головка с суровыми, немного зловещими чертами лица и обрамленная жабо. Одни думают, что это – старая маркграфиня конца XV века, другие придерживаются мнения, что это – графиня фон Орламюнде; но обе стороны сходятся на том, что это изображение той женщины, которая известна в хронике Гогенцоллернов под именем «белой дамы».

«Удачно же я выбрала! – подумала Эффи, отодвигая книгу в сторону. – Хочу успокоиться, и первое, о чем читаю, история о «белой даме», которой боялась с тех самых пор, как научилась думать. Но если уж мне все равно страшно, дочитаю до конца».

Она снова раскрыла книгу и стала читать дальше: «...этот же старый портрет, оригинал которого играет такую роль в истории семьи Гогенцоллернов, вошел и в историю замка Эрмитаж. Отметим, что он скрывает потайную дверь, за которой вьется лестница из подвального этажа. Говорят, будто, когда здесь ночевал Наполеон, «белая дама» вышла из рамы и подошла к его кровати. Император в ужасе вскочил, позвал своего адъютанта и до конца своих дней с гневом говорил об этом «maudit ch teau» (Проклятом замке (франц.)).

«Нечего и думать, чтобы успокоиться чтением, – размышляла Эффи. – Если я буду читать дальше, то доберусь, пожалуй, и до погреба, где черт оседлал бочку с вином. В Германии много подобных мест, и в справочнике-путеводителе все это собрано воедино. Закрою-ка я глаза и попытаюсь представить себе вечер накануне нашей свадьбы, близнецов, утопавших в слезах, и кузена Бриста. Когда все выглядели такими расстроенными, он с удивительным апломбом утверждал, что другому эти слезы открывают рай. Он всегда был так очарователен и так весел. И вот я здесь! Ах, не гожусь я быть «важной дамой». Мама была бы здесь больше у места, она задавала бы тон, как и подобает жене ландрата. А Сидония Гразенабб преклонялась бы перед ней и не очень беспокоилась, во что она верит и во что не верит. – А я – я ребенок, и останусь им навсегда. Я как-то слышала, что это счастье, но не уверена, так ли это. Всегда надо подходить для роли, которую определяет судьба».

В этот момент вошел Фридрих, чтобы убрать со стола.

– Который час, Фридрих?