Чёрт!

Я плотнее обвязал полотенце вокруг талии и пошёл в баню.

— Ничего себе, вы тут наворочали дел!

Отец весело улыбался, оглядывая штабель брёвен и фундаменты, сложенные из громадных булыжников.

— И всё за один вчерашний день? Слушай, Андрюха! А нельзя ли мне такую бригаду в деревню на денёк? Там старый сарай разобрать надо — хочу вместо него цистерну для полива поставить. Насос уже купил.

Отец приехал неожиданно, ранним воскресным утром. И разбудил меня решительным стуком в окно.

— Вставай, егерь! Всю работу проспишь!

Я едва уговорил его попить чаю — так он рвался посмотреть, что за стройку мы затеяли на берегу Елового озера.

— Батя, — попытался я образумить отца. — Ну что мы будем там вдвоём биться? Тимофеев на следующих выходных обещал ещё людей прислать. Это ведь общественная база будет.

— Брось! — отмахнулся отец. — Идём, научу тебя, как топор в руках держать!

В ранней молодости отец два года плотничал на севере — строили бригадой двухэтажные деревянные бараки в стремительно растущих тогда посёлках за Полярным кругом.

Я вспомнил, как в детстве удивлялся его рассказам о солнце, которое сутками висело в небе, и о тучах комаров и гнуса, которые облепляли человека, стоило тому выйти на улицу.

Сейчас отец развязал рюкзак и вытащил из него туго замотанный в тряпку острый плотницкий топор, продолговатый оселок и плотницкую черту с деревянной ручкой и четырьмя изогнутыми острыми крючками. Рядом положил двуручную пилу с хищно блестевшими зубьями, набор широких стамесок.

— Я смотрю, вы комли и вершинки отдельно разложили? — одобрительно кивнул он. — Молодцы! Или кто опытный руководил?

— Фёдор Игнатьевич вчера с нами работал, — ответил я. — Председатель.

— Вот и отлично! Не придётся весь штабель перекатывать. Вот здесь место ровное — тут и будем сруб собирать начерно. А на фундамент потом переложите, когда готов будет — так проще. Тогда и мох проложите в пазы. Давай-ка, сынок — достанем вон то бревно.

Мы осторожно сняли несколько верхних брёвен и выкатили нужное. Отец придирчиво осмотрел его.

— Ровное. В нижний венец пойдёт!

Поднатужившись, мы подняли бревно и отложили его в сторону.

— Рубить будем в лапу — так угол теплее выйдет, и простоит дольше.

— Бог в помощь! — раздалось за моей спиной.

Я вздрогнул от неожиданности и обернулся.

Сзади стоял Дмитрий Константинович Жмыхин — егерь с Елового озера. Цепким внимательным взглядом он смотрел на нашу стройку.

— Добрый день, Дмитрий Константиныч! — поздоровался я.

— Привет, Андрей Иваныч!

Жмыхин протянул мне руку.

— А в гости ко мне так и не зашёл, — укорил он. — Что строить затеяли? Уж не новую ли базу для охотников?

В его голосе мне послышалось недовольство.

— Именно так, Дмитрий Константиныч, — ответил я.

Егерь снова окинул взглядом штабель брёвен, кучу мха и фундаменты.

— То-то я вчера слышал — целый день топоры стучали. Да по хозяйству был занят, не мог подойти. Вы тут бригадой работали, похоже?

— Охотники из Ленинграда приезжали вместе с Тимофеевым.

— С Александром Сергеичем? Что же ко мне-то не зашли? Ведь не так далеко.

Жмыхин махнул рукой в сторону своей базы.

— Я бы чаем угостил. Да и чем покрепче.

Он опустил на землю рюкзак, из которого торчало топорище.

— Ты не надумал ли из деревни к озеру перебраться, Андрей Иваныч? Может, теперь соседями будем? Вот хорошо было бы.

И снова мне показалось, что Дмитрий Константинович кривит душой.

— Ну, раз уж я здесь — берите в бригаду, — неожиданно сказал егерь. Чем смогу — помогу.

— Автобус прибыл на конечную станцию «Автовокзал»!

— Сынок, тележку выкатить не поможешь?

Пожилая женщина безуспешно пыталась поднять с сиденья тяжёлый рюкзак. Сквозь его грубую ткань во все стороны выступало что-то продолговатое.

Рядом с женщиной стояла двухколёсная тележка, а на ней — большая клетчатая сумка.

Я подхватил рюкзак — он весил килограммов тридцать, не меньше! И как только хозяйка с ним до автобуса добралась?

— Что там у вас? Камни?

— Кабачки, будь они неладны! Уродились в этом году — девать некуда! Вот, домой везу, буду икру крутить.

Свой пустой рюкзак я держал в руке, а рюкзак женщины закинул за спину. Свободной рукой ухватил ручку тележки.

Женщина заохала:

— Спасибо, сынок!

Я спустился по ступенькам автобуса, волоча за собой тяжёлую тележку.

— Куда вам теперь?

— На электричку, — ответила женщина. — Дача у нас с дедом в Киселёво. Дед остался клубнику поливать, а я в город на пару дней. Перекручу кабачки, и обратно.

— Что же вы в Киселёво на автобус до Ленинграда не сели? Зачем через Волхов-то поехали?

— Да мне от автобуса до дома неудобно добираться. А тут сын встретит на вокзале, если не забудет. Я уж говорила ему, да ведь он как — закрутится с работой, и позабудет всё.

Равномерно причитая, женщина спешила за мной в сторону пригородной платформы. Я вкатил тележку на пандус и покатил вдоль белой полосы, которая отмечала опасную зону.

— Вам в какой вагон удобнее?

— Мне бы поближе, сынок — в первый, или во второй.

— Ну, идёмте!

Мы миновали длинное здание вокзала с широкими арками, выводящими с перрона на привокзальную площадь. Дальше был небольшой сквер. В восьмидесятом году здесь установят паровоз, который доставил в Ленинград первый эшелон с хлебом после прорыва блокады.

Мой дед работал машинистом на таком паровозе. Он тоже водил в Ленинград эшелоны с мукой. Его паровоз был не первым, а последним. Последним перед тем, как кольцо замкнулось.

Полтора страшных года дед провёл в осаждённом городе. Я не слышал его рассказов — он умер, когда мне исполнилось полтора года. Знаю только, что дедушку вывезли по льду Ладожского озера в кузове полуторки. И едва он встал на ноги — как снова пошёл на паровоз.

После войны у него появилась странная привычка. Он пил кипяток. Ставил на плиту алюминиевую кружку с водой. Когда вода закипала и начинала булькать — бросал в неё щепоть заварки, брал кружку за ручку голыми пальцами и сразу пил. А если чай хоть немного остывал — ставил его на плиту и снова грел.

Об этом мне рассказала мама. И я тогда подумал, что блокадная зима каким-то странным образом поселилась внутри дедушки и не уходила до самой его смерти...

— Спасибо, сынок! Вот здесь тележку поставь! На скамейке электричку подожду.

— А когда она будет?

— Да, вроде, через час.

Я опустил на скамейку тяжёлый рюкзак. И вдруг словно что-то стукнуло в голову. Перед глазами, как наяву, встала картинка.

Комната небольшого дома. Яблони в саду шелестят листьями, тихо скребут ветками по стеклу. По дощатому полу мечутся блики утреннего солнца.

Дед сидит за столом, опустив голову, и спит. Возле его локтя лежит форменная фуражка. Рядом стоит та самая кружка с чаем.

Дед только что из поездки, он устал. Мама с отцом на работе, а меня на лето забрали из садика и отдали на попечение бабушки. У бабушки хорошо — у неё есть пёстрые куры и чёрный с рыжим пёс Полкан. Я его уже не боюсь и даже кидаю ему кусочки хлеба. Полкан жадно глотает их и просит ещё, неистово виляя хвостом, а мне смешно.

Я тихо катаю по полу трёхколёсную машинку, которую подарила мне тётя из Ленинграда. Тётя Рая — жена старшего брата мамы.

Вообще-то, у машинки было четыре колеса, но одно отломалось. Теперь машинка ездит плохо и заваливается набок.

Бабушка на кухне моет посуду. Я слышу, как звенят тарелки и гулко падает вода из рукомойника на дно жестяного ведра.

— Б-ж-ж, — говорю я и толкаю машинку.

Машинка едет по дуге и ударяется в ножку стола.

Дедушка вздрагивает и просыпается. Берёт кружку с чаем, делает глоток, морщится.