Он машет рукой, видя, как дернулись мои губы.

— Да, я все знаю об этом. Как только кто-то из моих работников перднул, я знаю об этом. Прошу прощения, выпустил газы. Но мое творение нашло возможность забраться в тело переносчика. То ли Хорхе не запечатал емкость так герметично, как он должен был сделать это, движимый желанием видеть ваше рабочее место освободившимся. Может, прикоснулся к чему-нибудь пальцами с заразой на них. Или, может, вирус отрастил себе ноги и вылез сам.

В его смехе нет ничего безумного, и это ужасает.

— Выживают те, кто лучше всего приспособился.

— Вы создали оружие.

— Вы называете это оружием, я — лекарством. Возможно, вы не поверите, а ваша вера или неверие для меня не имеют значения, но мы начинали все это с благороднейшими намерениями. Как и все, мы искали средство для лечения рака. Вы не поймете этих научных материй, я сам с трудом понимаю, но иногда случается так, что вместо выключения происходит процесс включения. С вами бывало такое, что, зайдя в комнату, вы нажимали на выключатель освещения не так, как нужно? Именно это сделали и мы. И результат оказался потенциально более прибыльным, чем первоначальные намерения. При этом, конечно, мы продолжали и эти исследования. Больше продукции — больше денег. Больше денег — больше власти.

В сердце промелькнула надежда.

— Против этого есть лекарство?

— Нет. Я — бизнесмен, а не Христос. Я даже себя не могу оградить от надвигающейся гибели.

Он высоко задирает левый рукав пиджака. Кожа под ним похожа на исколотую булавками подушечку. Места инъекций ярко-красные от инфекции.

— Я — ходячий труп. Доктор Франкенштейн, превратившийся в свое собственное чудовище.

Он широко распахивает дверь, ведущую в комнату КП-12, самоуверенно и властно, как и подобает ему с его статусом в этих стенах.

— Хороший наемный работник сделает все, что угодно, за сумму, слегка превышающую ту, которая, как он сам считает, соответствует его стоимости.

Меня ослепляет яркая белизна.

— Входите.

Я в нерешительности.

— Это не приглашение.

Он лезет в карман, вытаскивает оттуда пистолет и направляет в мою сторону.

— Что там внутри?

— Давний друг. Ваш, конечно, у меня нет друзей.

Теперь я вижу. Кровь. Я видела ее уже слишком много, но теперь, похоже, нет никаких пределов. Я обвожу взглядом кровавое месиво, пока не обнаруживаю остатки лица, которое я когда-то знала. Развороченное тело по-прежнему одето в дутую куртку, известную мне со встречи в метро.

— Его было нетрудно заманить сюда. Все, что мне потребовалось, — это пообещать парню взглянуть на то, что ему было нужно для его сенсационного материала.

Только не Джесс. Нет, нет, нет! Он был всего лишь ребенком, стремившимся доказать, что чего-то стоит.

— Вы — мерзкое чудовище.

— Думаю, так оно и есть.

— За что? За то, что он хотел показать, кто вы есть в действительности?

П. Поуп хватает меня за горло. И хотя он, вероятно, вложил всю свою злость, его пальцы красноречиво говорят о слабости пораженного болезнью тела.

— Этот мир стал другим. Я не тот, кем был раньше. Если верить тестам, то я уже и не человек вовсе. Я теперь какой-то вид животного. Новый вид, новые правила.

Затем он приставляет ствол пистолета к своей груди и стреляет.

Кровавые брызги летят на девственно-чистые стены. Поуп валится на пол, словно мешок с картошкой, одетый в плохо сидящий на нем костюм. Он скалится, его тело истекает кровью.

— Сделайте что-нибудь, — хрипит он.

Я не смотрю на Джесса.

— Нет.

Он смеется, захлебывается.

— Я убил вашу сестру. Что думаете на этот счет?

— Зачем?

— Спутал ее с вами.

Кровь отливает от моего лица. Мне не нужно зеркало, чтобы знать, что я белая, как эти стены. Поуп — похититель надежд.

— А почему меня?

— Таков выбор злодея, можно сказать.

— Умри, несчастный ублюдок.

С последним выдохом он шепчет свое желание. А затем великий Джордж Поуп умирает с запечатленным на своей сетчатке отражением моего лица, охваченного ужасом, который знаменует его дальнейшее путешествие.

— Трус, — сплевывает швейцарец. — Если человек сам себя лишает жизни, это говорит о том, что он ничтожество.

Он что-то прибавляет на своем родном языке.

— Да кому какое дело до этого дерьма.

Неизбежно надвигающаяся смерть развязала мне язык. Никто не ударит меня по губам за ругань. Моя мать мертва.

— Почему тебя вообще интересует Джордж Поуп?

Он продолжает что-то зло говорить. Не по-английски. Или это недостаточно вразумительный английский, чтобы я могла понять его. Потом, когда я уже не пытаюсь вслушиваться, он вновь переключается на английский.

— Его жена. Я знал ее. Тупая, безмозглая шлюха.

— Она шлюха, я шлюха, твоя мать шлюха. Все мы шлюхи.

Я умираю, и мне нет уже до этого дела. Я хочу только одного — чтобы он заткнулся.

— Ты знал, что я работала в «Поуп Фармацевтикалз». Ты поэтому помог мне спасти Лизу?

— Мне нужно было понять, американка.

— Что понять?

— Я должен был узнать, почему уборщица из «Поуп Фармацевтикалз», практически никто, оказалась единственной, кто выжил. Почему ты жива, когда все остальные умерли? В тебе нет ничего особенного.

Я ощупываю лезвие скальпеля у себя в кармане. Он лежит здесь как окровавленный талисман.

— Ты не тупая. Я думал иначе, ты знаешь. Уборщица. Тупая уборщица. Человек, убирающий крысиное дерьмо с пола.

Теперь уже не больно. Только тепло окутывает меня пушистым розовым одеялом. Хочется свернуться калачиком и забыться в его мягких объятиях. Скоро.

— Ты глуп, если думаешь, что человек — это что-то одно. Мы сплав разных вещей, которые собираем в себе в течение жизни. Я никогда не была только уборщицей.

— Чем еще ты была? Шлюхой?

— Дочерью, сестрой, женой, любовницей, другом.

Я думала, что стану матерью. Но теперь я не смогу родить. Прости, малыш. Я не в состоянии поддержать твою жизнь. Твой инкубатор сломался.

— Убийцей.

— Ты? Не думаю.

Я все еще истекаю кровью? Слишком все мокрое, чтобы понять.

— Да что ты вообще знаешь, ты, разросшийся кусок сыра.

— Я все знаю. Даже такие вещи, которые тварь, подобная тебе, и представить не может.

Я смеюсь, поскольку ничего другого мне не остается. Именно это: не биться и кричать, как какое-нибудь гибнущее животное, а смеяться, покидая этот мир. Я умру с коликами в боку и текущими из глаз слезами, потому что швейцарец и вправду верит в то, что все знает.

— Что такого смешного? — спрашивает он.

— Да так, ничего.

— Ты говоришь ерунду, американка.

— Джордж П. Поуп был трусом. Он не мог жить дальше с болезнью. Он не мог больше справляться с тем, что она с ним делала, что она могла бы с ним сделать, если бы он продолжал вдыхать кислород.

— Не вижу в этом ничего смешного.

Слюна пузырится у меня между губами.

— И не увидишь. Тебя там не было. А это так смешно. Так смешно, черт возьми.

— Расскажи мне.

Я никогда глупо не хихикала, но сейчас, в конце, хихикаю. Швейцарец передвигается, сидя на корточках. Нападение неизбежно. Его дыхание теперь ближе. Я его чувствую. Моя окровавленная рука тянется вперед и касается финала моего существования.

Есть только один способ сделать то, что я делаю дальше: изъять свои чувства, сложить их в карман и держать их там отдельно от себя.

Я перевожу взгляд на Джесса. «Мне очень жаль, — хочу я сказать. — Я думала, что поступаю правильно, разговаривая с тобой». Но я не уверена, вправду ли это или всего лишь еще одна история, которую я рассказываю сама себе, чтобы было не так тяжело от осознания, что он мертв. Но чтобы вынести, я стараюсь в это поверить.

Я не хочу быть таким, как все…

Ничего. Я ничего не чувствую. Моя душа умерла. И это хорошо. Так легче держать топор с длинной ручкой, который я снимаю с белоснежной стены. Он только чуть тяжелее перышка в моих руках. Я поднимаю его высоко, завожу за голову и опускаю вниз. Земное притяжение делает грязную работу за меня. Притяжение тянет лезвие на себя. Вместе они отделяют голову Джорджа П. Поупа от его туловища.