В соседней ячейке плацкартного вагона трое немолодых кавказцев и один среднеазиат вот уже третий час тихо пили водку и играли порнографическими картами в дурака. На кавказцев водка заметного действия не оказывала, только становился резче их акцент и выразительней жестикуляция. Среднеазиат же, утомленный обильностью возлияний, утратил активность, молчал, и если бы не скупые, лишь самые необходимые при игре движения да поблескивающие глаза в щелочках между пухлыми веками, можно было бы предположить, что он дремлет за столом, заваленным снедью и объедками. Заканчивая кон, эти люди поздравляли друг друга, мягко хлопая по ладоням выигравших, и пили во здравие. Исчезала пустая тара, сменялась полной, появлявшейся из ниоткуда. При этом ближайший ко мне завладевал колодой, увлеченно перебирал ее, мерзко взвизгивал, всматриваясь сияющими глазами в изображения занятых интимом тел, и временами издавал гортанные звуки, заходясь от восхищения. Партнеры посматривали на него снисходительно. А азиат, учуяв помещенную ему под нос очередную порцию спиртного, лез во внутренний карман мятого пиджака, надетого на темную майку, за большим складным ножом, с лязгом раскрывал его и, с силой сжав в кулаке плоскую рукоять, всматривался в куски мяса на промасленной бумаге, выбирал лучший и кромсал его лезвием на пласты.

Я занимала боковое место через проход от них и наслаждалась относительным одиночеством, возможным в плотно заселенном вагоне только благодаря их соседству. Девушка, ночевавшая надо мной, попросив присмотреть за вещичками, испуганная, ретировалась вскоре после их появления, пристроилась где-то, пожертвовав удобствами. Войдя в кураж, джигиты решили осчастливить меня вниманием. С восточными цветистыми прибаутками принялись настойчиво приглашать к столу и игре. Отказывалась я сначала вежливо, потом резко. Их пыл удалось охладить, лишь пустив в дело элементы тюремного сленга и русского разговорного фольклора. Замечать они меня перестали, стесняться, правда, не начали, но я удовлетворилась результатами и теперь имела полную возможность спокойно наблюдать эволюцию их попойки и проплывающие за окном бело-голубые виды заснеженных полей под безоблачными небесами.

Поезд приближался к Тарасову. Во вчерашнем дне остались Чебоксары и многочасовое ожидание поезда в холодном и светлом вокзале мерзкого местечка с чудным, уже забывшимся напрочь названием. Чуть дальше ненастойчивое гостеприимство Филипповых, общение с которыми мне удалось ограничить несколькими часами, чему они, без сомнения, тоже были единодушно рады. А еще дальше по времени — благодарность компаньонов, искренняя настолько, что о ней приятно шло вспоминать, ублажая себя телесной ленью под стук вагонных, колес.

Ограбление же тарасовской квартиры Дмитрия, в котором меня бессовестно вынудили участвовать, произошло не в этой жизни, а в предыдущей. Век, не менее, тому назад. Сцены из него следовало как можно скорее залить мутной водой небытия и забыть наглухо.

Беспокоило меня еще убийство Лобана. Чавканье мазута, глотающего его расстрелянное мной тело, как бы не начало грезиться по ночам.

Но ведь подонок он был, и творил беды, и жил с них. Но разве он один таков? Но если бы не я его упокоила, то он постарался бы это сделать со мной. И это реально, принимая во внимание его возможности — физические и моральные. Нет, не помиловал бы он меня, а поэтому — туда ему и дорога. Бог мне судья, не люди. И собратья-то его по группировке не о нем жалели, нет, заботились о престиже своей стаи, его разыскивая, волчье херово!

А Дмитрий-то о кейсе своем и не упомянул, хотя намекала я, спрашивая, был ли он на даче перед отъездом. Смолчал. Зубы сжал только. Заповедь есть в Евангелии. «Не укради!» — так она звучит; Филипповы же, обокравши компаньонов, нарушили ее. И хоть компаньоны тоже крадуны те еще, а поступили с ними нехорошо. Толкнули качели, вывели из равновесия. Назад они качнулись смертью Володи-бомжа, возлегшей на Дмитрия всей тяжестью. Качнулись еще — и Дмитрий оказался в мазутной емкости со связанными конечностями и собственными носками во рту. Нарушила я ритм движения каплей, толкнула по-своему, вытащила его оттуда, жить, можно сказать, оставила. Надо же мне было компенсировать этот толчок! Иначе, откуда я знаю, может, возвращаясь, качели мне же по затылку бы и врезали. Компенсацией шился кейс, переданный мною компаньонам Аркадия сразу после посещения кулинарии. В ней, сидя за столиком, между порцией хинкали и десертом я почувствовала желание покончить с делом как можно скорее, освободиться от всяческих лежащих на моих плечах обязательств. Испросив у белорубашечного бармена позволение подойти к телефону, дозвонилась до одного из компаньонов и огорошила его приказанием собрать своих друзей и, невзирая на обстоятельства, через два часа встретить меня в квартире одного из них. Там, где происходили все мои с ними встречи. Он и слова вставить не мог, пока я говорила. А когда закончила — повесила трубку, не выслушав возражений.

Двух часов мне едва хватило, чтобы заскочить домой и привести себя в порядок. Не могла же я, в самом деле, мыкаться по городу в таком виде, будто только что с поля брани!

После душа, сидя перед зеркалом, накладывая макияж и созерцая свое помятое усталое лицо, я услышала ласковый зов моей широкой, удобной кровати, такой заманчивый, что отяжелели веки, а затылок заломило от желания ощутить им пуховую мягкость розовых подушек. Отказаться от этого оказалось самым трудным испытанием из всех, что выпали мне за последние дни. Убегая от соблазна и из квартиры, я так торопилась, что едва не забыла в прихожей денежный мешок компаньонов. Усталость иногда способна шутить нехорошие шутки.

Компаньоны сдержанно возмущались моей бесцеремонностью, по очереди доказывали высокую степень занятости и невозможность впредь так безоговорочно выполнять распоряжения какого-то сыщика, пусть даже Татьяны Ивановой, при всем их к ней уважении. Наблюдать их возмущение было до того забавно, что я даже снизошла до вежливых извинений.