— Утверждение в данных обстоятельствах вполне бесспорное. — Свидригайлов деревянно рассмеялся. — Да вы, может быть, вздумали, что я и вас…? Напрасно. И мальчика-то не следовало. Это меня инстинкт самосохранения попутал. Право, лучше б я дал ему пальнуть.

Он ловко повращал трость двумя пальцами и уселся на стул, где недавно ещё находился Лужин. Рукою в перстнях небрежно отодвинул пачку кредиток, опёрся о стол локтем и зевнул.

— Я не понимаю… — с трудом произнёс пристав, уразумев лишь одно — что жизнь его по какой-то причине в сию минуту ещё не заканчивается.

— Вы кто? Полицейский? — с любопытством разглядывал его преступник. — Я, например, Свидригайлов, Аркадий Иванович, отставной корнет и рязанский помещик. А как вас звать?

— Федорин, Порфирий Петрович, — ответил надворный советник, да ещё преглупо поклонился, словно при самом обычном знакомстве. — Пристав следственных дел Казанской части.

— Так это вы, стало быть, убийства расследуете? Ловко вы меня тут подстерегли, очень ловко. Не ожидал. Должно быть, вы весьма умны.

Рязанский помещик снова зевнул. Не может быть, чтоб он это со скуки, мимоходом подумал пристав, какая уж скука, когда два трупа. Это у него нервная зевота — факт, медицине известный.

— Нет, сударь, я нисколько не умен, а напротив совсем дурак-с, — с горечью молвил Порфирий Петрович, ибо это была истинная правда.

Однако Аркадий Иванович понял его неправильно.

— Это вы насчёт того, что чересчур самонадеянно поступили, когда вдвоём на такое дело пошли? Но откуда вам было знать, что я таков? — Он показал поросший волосами кулак, размером с младенческую голову. — Обычного человека да при вашем вооружении вы отлично бы заарестовали. А я силён, как медведь. Кстати, по молодости лет, спьяну, любил с медведем побороться, без труда косолапого на спину валил. У меня и в полку прозвище было «Топтыгин». Что правда, то правда — природой одарён, прещедро. Воспользовался только не в благо. Да что вы всё стоите? — будто спохватился Свидригайлов. — В ногах правды нет. Садитесь.

Он хотел пододвинуть другой стул, но Порфирий Петрович опередил его:

— Ничего-с. Я сам.

И уселся чуть поодаль, таким манером, чтобы оказаться недалеко от упавшего на пол револьвера. Расстояние было — шага два. Ближе нельзя, бросилось бы в глаза.

— Позволительно ли мне будет поинтересоваться, что вы намерены делать далее? — спросил надворный советник, думая сейчас только о том, чтобы потянуть время.

— С вами? — Свидригайлов удивился, словно этот вопрос ещё не приходил ему в голову. — Право, не знаю. Я и на свой счёт пока в сомнении. То есть, имею намерение отправиться в путешествие, но пока ещё не вполне решил касательно деталей… Давайте покамест потолкуем. Давно не имел возможности хорошо поговорить, да с умным человеком. Давайте руку зашибленную перетяну, чтоб не беспокоила.

Он вынул платок и очень ловко, почти не причинив Порфирию Петровичу страданий, перетянул кисть.

Ещё и головой покачал:

— Кости переломаны. Через час-другой заболит сильно. Это у меня в набалдашник свинец залит. В деревне ещё сделал, руку укреплять. Не думал, что для другого сгодится. — Аркадий Иванович помочил водою из графина салфетку и протёр запачканного сфинкса. — Таинственный зверь. Человекам загадки загадывает, а не ответишь — изволь отправляться в царство Аида.

Он развязал на себе галстух и соорудил подобие перевязи, на которой заботливо расположил руку пристава.

— Вот так. А теперь мы с вами хорошо и неспешно поговорим, ночь ещё длинная. Потому что как же умным людям по душам не поговорить, хоть бы и среди этакого бедлама? — кивнул он на два мёртвых тела. — И даже особенно среди бедлама. Вся Россия в этом.

— Вы находите? — повернулся к нему Порфирий Петрович, всем видом изображая заинтересованность, а на самом деле выгадывая ещё пару вершков расстояния до своего «франкотта».

Заболтать бы этого любителя «хороших разговоров», подумал он, да как-нибудь исхитриться — тут мало револьвер подхватить, надо ещё успеть к стенке отскочить, пока он своим сфинксом не размахнулся.

— Я ведь, признаться, совсем не вас тут подстерегал-с, — начал он забалтывать.

— А кого?

— Студента Раскольникова, Родиона Романовича. Этим объявлением Свидригайлов ужас как заинтересовался.

— Раскольникова? Но, помилуйте, почему?

— Да вот, изволите ли видеть… — Порфирий Петрович сконфуженно улыбнулся. — Вообразилось мне, что это не обычные какие-нибудь убийства, не с корысти и не из мести, а… Как бы это выразить? Преступление нового типа, в согласии с общим кризисом религии и веяниями эпохи-с. Померещилось мне сдуру, что тут непременно какая-нибудь теория должна быть. И, на грех, Родион Романыч подвернулся. У него как раз теорийка одна имеется, прелюбопытная. Насчёт человечества. Мол, всяких обыкновенных, никчёмных людишек убивать вполне дозволительно, если, конечно, для пользы дела и если сам убийца — человек необыкновенный. Это одно-с. А другое — студент во все время расследования, как нарочно, под ногами у меня путался. То с одной стороны высунется, то с другой. А про вас я и не думал вовсе…

Кажется, получалось. Помещик слушал с огромным интересом, а свою жуткую трость уставил в пол и упёрся в сфинкса подбородком. Ну и глаза, подумал Порфирий Петрович. Он, Аркадий Иванович этот, самый настоящий сфинкс и есть: загадывает загадку, и попробуй не отгадай.

— Ну что же вы, — усмехнулся Свидригайлов, — умный человек, и по всему видно, опытный, должны бы в душах лучше читать. Какой из Родион Романовича убийца? Убийство — дело серьёзное, а у него фантазии одни. Главное же, сердце у него жалостливое, не то что у меня. Думаете, легко человека, даже самого прескверного, топором или вот этим вот сфинксом по темечку? В голове ведь душа обретается. Не здесь, как фигурально выражают поэты, — он коснулся груди, — а вот тут-с, под костьми черепа. Разве нет?

Порфирий Петрович, будучи человеком практического умонастроения, вопрос о месторасположении души считал схоластическим, а потому от суждения воздержался.

— Нет, — продолжал Аркадий Иванович. — Для убийства нужен человек грубый, человек действия, арифметический человек. Так что с Родионом Романовичем вы обмишурились. Зато про теорию угадали верно. Есть у меня одна теорийка, собственного изобретения. Обогатить ею человечество не тщусь, да и опасно, а для себя одобрил и с успехом применил.

Надворному советнику уже стало ясно, что нужно не забалтывать собеседника, а всего лишь не мешать ему говорить — так для плана выйдет лучше. Помещик, видно, и в самом деле давно ни с кем откровенно не разговаривал, потому что слова лились из его уст неостановимым потоком.

— Ведь я, милостивый государь, кто? Животное, и притом злое животное. Это благородный лев сражает жертву одним ударом, наповал, и единственно лишь ради утоления голода. Я же всегда был подобен коту, которому над мышкой ещё поизмываться надо. Всегда во мне это было, сладострастие пополам с жестокостию. Но было и иное… нечто. Если б того, иного, не было, то я нисколько и не чувствовал бы себя злым животным, верно?

Странные огоньки вспыхнули при этих словах в неподвижных глазах Свидригайлова, и Порфирий Петрович мысленно поёжился: э, голубчик, да тебе, пожалуй, не в каторге место, а в скорбном доме, в отделении для буйных.

— Произошло в моей жизни кое-что, не столь давно. Вам ни к чему знать. Скажу лишь, что встретил я одну необыкновенную девушку… Нет, неважно. — Аркадий Иванович тряхнул рукой, будто отгоняя какое-то видение. — Вы только не вообразите себе, будто я через это событие, как пишут литераторы, переродился к новой жизни. Нисколько! Жену свою, Марфу Петровну, я уж после того отравил… Что глазами хлопаете? Удивляетесь признанию? Да что мне скрытничать, если я на ваших глазах только что двоих укокошил?

И если ты меня вскоре вслед за ними отправишь, добавил про себя пристав, ещё чуть-чуть съехав телом в нужном направлении. Оставалось переместиться совсем немного, а там лишь улучить удобное мгновение — когда болтливый убийца зажмурится или хоть взгляд отведёт.