Стоя вместе с рабочими-строителями на середине минарета, на внутренних ступеньках, Искендер передавал вверх отшлифованные и подогнанные кирпичи. Так по живой цепочке они и попадали в руки мастера Семендера. На первом же кирпиче Искендер написал о замысле хорезмшаха и отправил вверх.

Семендер в тот день встал в хорошем настроении, был весел и радовался, что великое дело завершено. Когда он получил кирпич-«письмо» и прочитал содержание, то побледнел, как белый мрамор. Однако растерянность недолго владела мастером. Он взял кирпич, написал на нем несколько знаков и передал нижестоящему, прибавив:

— Пусть Искендер как следует обтешет его.

Как только кирпич пришел сверху, Искендер понял, что весть дошла до Семендера. И с жадностью прочел написанное его рукой. Семендер просил своего ученика прислать наверх достаточное количество камыша, бумаги и клея. «Я кое-что придумал», — сообщал он.

Обрадованный Искендер понял, что мастер, хитроумный, как Одиссей, нашел выход из безвыходного, казалось бы, положения. В тот же день Искендер доставил наверх по той же цепочке требуемые материалы.

Три дня мучился Искендер, не находил себе места, гадая: удалось ли Семендеру осуществить свой замысел? А на четвертый день произошло неслыханное событие, изумившее не только ученика, но и весь Хорезм.

…Около десяти часов утра на вершине минарета поднялся во весь рост Семендер и обратился к правоверным, густой толпой стоявшим у подножия:

— Лю-юди-и! Слушайте!.. — что есть силы крикнул он. — Я только что положил на минарете последний кирпич! Я трудился три года, и хотя эта работа была начата по желанию шаха, я посвящаю ее нашим потомкам. Вот почему я трудился днем и ночью. Я не ждал от шаха подарка, но все же надеялся получить «спасибо»! Оказывается, он вместо «спасибо» приготовил мне смертный приговор… Помните, люди! Кто служит шахам, на того рано или поздно падет беда. Я, мастер Семендер, прощаюсь с вами. Не поминайте лихом!

И он с возгласом «о аллах!» прыгнул вниз. За плечами у него раскрылись привязанные крылья. Усилием рук взмахнув ими, Семендер, подобно птице, взмыл вверх и полетел в сторону.

Так спасся знаменитый зодчий Хорезма. Его дальнейшая судьба не известна никому.

Узнав о том, что Семендер избежал смерти, хорезмшах пришел в дикую ярость. Сыщики Мехдуны наводнили все покои дворца, минарет, днем и ночью допрашивали строителей и наконец дознались: один из работников, чье имя недостойно упоминания, принес кирпич, на котором Искендер писал письмо к мастеру. И разгневанный шах велел сбросить Искендера с вершины минарета.

Весть о гибели юноши, как молния, распространилась по Ургенчу и с той же быстротой достигла ушей Рухсар-бану. Сердце девушки не смогло перенести трагической смерти возлюбленного: Рухсар-бану повесилась на собственных косах. Смерть шахини искусства тронула каменное сердце хорезмшаха.

— Сделайте так, чтобы тело Рухсар-бану и после семи тысяч лет было сохранным, — повелел он.

Вытесали из мрамора саркофаг, наполнили его медом, и, опустив туда тело Рухсар-бану, замуровали.

Слепой отец, узнав о смерти любимой дочери, стал как помешанный. До конца своих дней он приходил на могилу Рухсар-бану и играл на дутаре печальные мелодии.

Я долго молчал, завороженный поэтической легендой о зодчем, Рухсар-бану и Искендере. «Жаль, что это лишь прекрасная сказка…» — подумал я. И вдруг одна мысль пронзила меня, будто током. Извинившись перед впавшим в задумчивость стариком, я подхватил Айсенем и выскочил из мавзолея.

— Что с вами? — еле поспевая за мной, спрашивала удивленная Айсенем.

— К Мухтару!.. Мне нужен Мухтар, — только и повторял я.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как недоумевающая девушка вырвалась от меня и ушла.

Когда я вбежал в коттедж, Мухтар вышел мне навстречу. Его глаза светились радостью, лицо пылало от волнения. Короче сказать, он был похож на птицу, вот-вот готовую взлететь.

— Я все знаю! — крикнул я.

Мухтар снисходительно сказал:

— Ты немного запоздал. Я сам давно жду тебя… Ну ладно, говори: что ты знаешь?

— Ты все-таки отыскал саркофаг Рухсар-бану и пытаешься оживить ее, верно?

Удивленный Мухтар схватил меня за плечо:

— Как ты это узнал?

— Легенда, дорогой! Я только что прослушал легенду о Рухсар-бану. И понял смысл сказанных тобою слов: «Если мой эксперимент увенчается успехом, вновь оживут потерянные мелодии».

Мухтар засмеялся.

— Догадлива твоя голова! Пока никому ничего не говори.

— Слово мужчины. Но при условии: ты покажешь мне ее.

— Ладно. Только сначала она попьет чаю. Как считаешь, после многовековое голодовки ей хочется пообедать или нет?

Я разинул рот:

— Действительно она сейчас пьет чай?

— Шучу, друг, шучу. Но верь: в ближайшие дни она будет сидеть рядом с тобой и пить тот же чай.

— Угу… — сказал я с глупым видом. — Выходит, твой эксперимент завершился блестящей удачей?

— Да, да, скептик-историк!

…Войдя в лабораторию, я чувствовал себя не очень важно: в глазах прыгали не то чертики, не то шайтанчики. Короче сказать, от волнения я ничего не видел и не слышал. «Где же Рухсар-бану? Где?…» И тут Мухтар рывком отдернул матовый экран в глубине помещения. Вот теперь у меня по-настоящему отнялся язык: в большой белой ванне под куполом, в голубоватой прозрачной жидкости лежала прекрасная девушка! Были видны мельчайшие черты ее лица. Она была именно такой, как описал ее старик дутарист.

У изголовья Рухсар-бану тихо шелестел улиткообразный аппарат. От него к диску на груди девушки шли трубочки — или провода? Не суть важно… А в уста Рухсар-бану был вложен гибкий ввод кислородного прибора.

— Ну как? — спросил Мухтар.

Звук его голоса вывел меня из транса.

— Неужели она жива? — прошептал я.

— Почти… Аппарат давно восстановил функции сердца. Кровь уже циркулирует. Ну а сигма-полимер возбудит нервные клетки. Нужно лишь некоторое время.

— Сколько?! — закричал я.

Мухтар усмехнулся, любуясь моим волнением.

— Думаю, реакция продлится не менее трехсот часов. Впрочем, как пойдут… — Он что-то прикинул в уме. — Возможно, пройдет и меньшее время. Главное — электронный контроль процесса! Если «прихватить» больше трехсот часов…

Мухтар вдруг умолк на полуслове и метнулся в лабораторию, вернее, в смежную с ней аппаратную. Спустя пять минут вернулся, облегченно переводя дыхание.

— У-уф!.. Твои сомнения и меня, было, опутали. Оказывается, ничего не забыл. Все о’кэй! Теперь я должен ввести в курс дела и Айсенем. Ее помощь вскоре нам очень понадобится.

Я с нескрываемой завистью смотрел на Мухтара. Его глаза светились огнем скрытой радости, он казался мне волшебником из «Тысячи и одной ночи», которому подвластны и жизнь и смерть. И я подумал: «Разве не стоит ради великого мгновения трудиться всю жизнь?»

Перевод с туркменского А. Колпакова.

Небо было пусто. Лега не проползла еще и четверти дневного маршрута, и ее законное место в зените занимала сейчас изогнутая полоска Бетона. Бледный серп естественного спутника Беты очень напоминал бы облачко, если бы не четкость очертаний. Настоящих облаков на небе, как всегда, не было, и ничто там не появлялось, хотя все сроки давно истекли. Подобным дурным приметам следует верить — даже древние узнавали расположение богов по расположению звезд и другим небесным явлениям.

Другое дело, что глазеть на небеса бессмысленно. Эволюция наделила человека прекрасным зрением, но и слухом она его не обделила. А когда придет «Лунь» — примем как аксиому, что это все-таки случится — грохот будет стоять такой, что даже камни на вершине Картинной Галереи услышат и, поколебавшись немного, не удержатся и покатятся сюда, вниз.

Павлов перевел взгляд на шершавую поверхность скалы, и вовремя, потому что рейсфедер, провисевший под карнизом почти сутки после вчерашнего ужина, начал изготовление новой ловушки.