— Подавись своим Правом, убожество!

Он не думал, что будет потом.

Он отдавал Право, данное богом — богу. Богу — богово…

И небо не удержит не имеющего прав…

И море не остановит полет…

И все кончится…

Но он не думал уже, что будет потом. Даже богом стать не хотел — как этот отравленный дурак. Чтобы — не дай бог! — не дать людям подобного Права. Подобного данному этим…

Он уже не думал, что будет потом. Но остальные пусть думают. Пусть помнят, что было, — и думают…

Они все еще имеют Право. И Право священно, но…

Пусть думают.

За последним облаком, под последней звездой сидел недоумевающий бог, сжимая в руке холодный камень — сердце получившего от него Право.

— Я дал им Право, — бормочет бог. — А дальше пусть думают сами.

Он не понимал. Это был очень сильный, но очень глупый бог — куда ему было понять, что Немхез отомстил и ему. Бросив даром в лицо — отомстил. Отказавшись от божественности — отомстил. Погибнув вопреки Праву — отомстил.

Бог не понимал этого. И у людей по-прежнему было Право. Но было и кое-что еще — они могли думать о том, что будет потом. Богу этого было не дано. Этого тоже — но он не понимал…

Он купил цветы. Она любила именно эти — белые розы. А еще он купил наконец кольцо. А еще…

— Я люблю тебя, — сказал он. И не надо было изображать «Я вырываю сердце, стоя перед богиней, и отдаю его ей» — как он назвал это движение, что придумал сам почти год назад, в тот вечер сумбурных признаний, когда она так и не ответила ему тем же…

— Прости… — шептала она теперь, стараясь вернуть кольцо. — Я… не люблю тебя. Прости.

А потом, когда она уже закрывала дверь, — его губы дрогнули.

— Право…

Она не смела отвернуться — и в ее глазах был страх. Страх безумный, страх, сводящий с ума, страх, напугавший даже его самого.

— Право… — вновь шевельнулись пересохшие губы, выбрасывая наружу режущее глотку слово.

Твердые как сталь пальцы бьют в грудь — в свою, кажется, опустевшую за миг до этого, — и вырванное сердце, продолжающее биться, протянуто Ей…

— Право… на любовь…

Он уже не думал, что будет потом.

Он уже был богом.

Наверное, глупым — как и тот, что дал людям Право на месть. Ведь глупый же был бог?

«Я не буду таким же», — думал он, отдавая Ей свое все еще бьющееся сердце. Отдавая свое Право на любовь.

Право на месть позволяет мстить — пусть не тем, пусть не за то, пусть ни за что…

Право на любовь — позволяет любить. Не того, не за то, ни за что…

Не быть любимым — только любить. И глупого нового бога не стало. Но Право осталось.

Право на любовь.

И можно вырвать сердце из своей груди — и протянуть его Ей…

Глупый был бог.

Станимир Копыто проснулся в очень тяжком похмелье. Это было чудно́.

Поскольку заказов вечор не оказалось, они с Рукосуем Молчаном решили пересидеть легкое безработье в трактире. Отправились, по обыкновению, в «Затрапезье», ибо владелец оного питейного заведения был постоянным клиентом Станимира, хорошо относился к обоим волшебникам и ввек не наливал им сивушного. Душа-человек, словом…

Однако, кажись, вчера душа-человек явно изменил своим принципам, потому как ныне с памятью Станимира сотворилось нечто аховое.

— Слезыньки горючие, придется проучить мерзавца, — пробормотал Станимир, кликнул Купаву и велел подать рассолу.

Экономка слегка замешкалась (рассолу хозяин требовал нечасто), однако вскоре принесла — литровую корчажку. Станимир, стуча зубами, выпростал посудину и снова улегся, дожидаясь, покудова перестанут трястись руки.

Наконец трясучка ушла, а мысли прояснились до такой степени, что Станимир вспомнил — заблаговременные заказы ныне имеются токмо на вечер. До вечера же еще далече. А значит, можно прибегнуть и к более действенному средству исцеления.

Опосля чего Купава принесла хозяину уже медовухи.

Медовуха справно помогла телу, но память ей, увы, не подчинилась. Впрочем, желания проучить мерзавца явно поубавилось.

Ладно, решил Станимир. Встретимся через день-другой с Рукосуем, все вспомним. А и не вспомним — так не умрем!

День выдался на диво спокойным и безденежным. Народ к Станимиру шел редкий да несерьезный — все больше сглаз, порча, любовные присушки… Заклятья привычные и для квалифицированного волшебника несложные.

Одна молодица, правда, к вечеру прибежала вдругорядь, пожаловалась, что любушка Ярослав, встретившись, даже не посмотрел в ее сторону… Пришлось объяснить глупой бабе, что присушка — заклятье не сиюминутное: на изменения время требуется; что присушка по пуговице с рубашки желанного менее результативна, чем присушка по его волосам. И что буде у нее, молодицы, есть, скажем, физический изъян, противный любезному Ярославу, то заклятье может и вовсе не подействовать. Молодица, левую грудь которой боги пометили родимым пятном размером с пятак — Станимир ясно различал его сквозь платье и наперсенник, — взвилась, потребовала объяснить, на что это тут сударь волшебник намекает и вообще… Еле-еле успокоил дуру, сказав, что буде присушка не поможет, он обязательно вернет клиентке деньги.

Наконец наступил вечер, и пошла работа настоящая. Станимир обновил с десяток охранных заклятий на амбарах и складах переяславских купцов; поставил магический защитный барьер кузнецу-одиночке, дабы на того не навели порчу конкуренты-цеховики; вылечил неожиданно простудившегося сына местного квартального (малец перекупался в Трубеже); наложил отвращающее заклятье на спальню дочки знакомого воеводы — девица была на выданье, и отец не хотел, чтобы в постель к дочке залез неугодный ему кавалер. Слава богам, похмелье прошло, и Станимир работал споро и без устатка. Акустические формулы заклинаний творил с удовольствием, Волшебную Палочку инициировал как никогда легко. В общем, получал от работы истинное наслаждение и серьезный доход.

Утром его разбудил неугомонный звон сигнального колокольчика. Купава, видать, ушла на рынок, и посему пришлось подняться. Накинул халатину, вышел в сени, снял с двери охранное заклятье.

Тут же дверь едва не слетела с петель — в сени ворвался вчерашний воевода. Мундир накинут на голое тело, глаза выпучены, рот корытом.

— Я чародею пожалуюсь, муж-волшебник! — Срамное выражение. — За что я выложил вам вечор такие деньги? — Срамное выражение.

Воевода, по-видимому, изрядное время служил на ордынских рубежах. Ошарашенный Станимир захлопал глазами:

— Слезыньки горючие, в чем дело, сударь? Что случилось?

— Он еще спрашивает, что случилось!.. — Срамное выражение. — Это я должен спросить вас, что случилось! Почему, заглянув ночью в спальню к дочери, я обнаружил там соседского сынка? И теперь дочка заявляет, что она выйдет замуж токмо и токмо за него. А ведь я вас и нанял, чтобы избежать этого. Очень мне нужен зять-лоботряс!..

— Годите, годите… Надо разобраться! Может, ваша дочь наняла другого волшебника, и он снял мое заклятье?

— Айда со мной! — Срамное выражение. — Разбирайтесь на здоровье… Но буде обнаружится ваша вина, я вас… — Срамное выражение.

Станимир оделся, подхватил баул с колдовскими атрибутами и, сопровождаемый воеводой, с уст коего теперь срывались одни срамные выражения, вышел на улицу.

Перед крыльцом стояла бричка, и добрались они быстро.

Столь же быстро Станимир обнаружил, что его заклятье пребывает в полном порядке. Акустическая формула заклинания звучала в ушах радостной песней. Ти-ти-та-ра-а-а, ти-ти-та-ра-ра-а!..

— Позовите своего денщика, — сказал Станимир воеводе.

Явился денщик. Черные усищи словно серпы, на лице готовность жизнь отдать за отца-командира.

— Войдите в эту дверь!

Денщик посмотрел на отца-командира, по-прежнему готовый отдать жизнь. Воевода кивнул. Денщик шагнул к порогу. Аки на лобное место отправился.