— Ой, не дергай так!

— А ты стой смирно. Кто ж виноват, что у тебя такие густющие волосы? Все-таки ты у меня ужасно красивая, и платье тебе очень идет.

— Мамочка! Разве так говорят — ужасно красивая?

— Ведьмы именно так и говорят.

— Тогда я тоже буду так говорить. Видишь, какая я ужасная и красивая?

— Стой ты, егоза! Мне еще надо связать тебе руки.

— Зачем?

— Такой обычай. По-настоящему руки развязаны только у ведьм, всех остальных сковывают традиции, собственная глупость или людское невежество. Ты еще не ведьма, поэтому в следующую комнату можешь войти лишь связанной. Так не жмет?

— Не-а. Но ты меня потом сразу развяжи, а то мне так не нравится.

— Я развяжу тебя сразу, как только будет можно, а пока — потерпи.

— Ой, мамочка, это что?

— Алтарь с жертвенником.

— Разве я должна приносить жертву? Ты не говорила.

— Я должна. Прости… я обманывала тебя сегодня весь день. Не ты, а я буду сейчас проходить посвящение. В великие ведьмы. Но сначала мне нужно принести последнюю жертву адским силам, откупиться от них. Я тебе рассказывала про нее… только что.

— Мамочка, ты меня хочешь тут зарезать? Мамочка!.. Мама, не надо, я не хочу!

— Тихо, тихо! Вот так, ноги тоже надо связать. Ты не бойся, я все сделаю очень быстро, ты совсем ничего не почувствуешь. Ты пока лежи тихонечко, я только свечи зажгу.

— Мамочка, я не хочу! Давай лучше не надо быть великой ведьмой!

— Поздно. Если я сейчас откажусь, мы всего лишь погибнем обе.

— Тогда давай потом, через год или хотя бы через недельку…

— Нет. У каждой ведьмы такой случай бывает раз в жизни. Слышишь? Сегодня бьют сломанные часы на заброшенной церкви. Полночь. Через час обряд должен быть закончен, а он длинный.

— Мамочка, я же знаю, что ты хорошая! Зачем ты вообще согласилась на это?

— Я не знала, что они потребуют такой жертвы. Честное слово, я узнала об этом только вчера, когда было уже нельзя отступать. Прости меня… и… закрой глазки.

— Мамочка, подожди еще минутку! Давай пусть лучше они нас вместе убьют, я знаю, это будет не страшно, когда вместе.

— Нет. Путь надо пройти до конца. Но я отомщу за тебя. Они горько пожалеют, что назначили именно эту жертву.

— Значит, я сейчас умру, а ты станешь великой ведьмой, будешь ходить в белом платье и летать среди звезд?..

— Обещаю, что я никогда в жизни не надену белого платья, а гадкую тетку с бородавкой, когда она явится, я превращу в самую отвратительную жабу на свете. Я все сделаю, как ты хочешь, только закрой глаза, время уходит.

— Еще минуточку, ведь час такой длинный. Ты мою брошку с незабудками не выбрасывай и никому не отдавай. Там одна незабудка поворачивается на заклепочке, а под ней надпись: «Ne m'oublie pas». Это по-французски…

— Я знаю. Пора, доченька.

— Мама, а как же ты теперь будешь жить без доченьки?

— Они сказали, что я смогу родить другую.

— И эту другую дочку ты будешь любить так же, как меня?

— Наверное, нет. Я уже никого не смогу любить, как тебя.

— Это хорошо. А то вдруг понадобится принести еще какую-то жертву… А брошку не отдавай никому, даже новой девочке.

— Ладно. Я все сделаю, как ты сказала, только закрой же наконец глаза!

— Не могу, мама. Я не хочу смотреть, как ты станешь это делать, но они не закрываются.

Святой старец Чэн, которого еще называли «почтительный к словесам», был изрядным пьяницей. Однажды, возвращаясь домой с дружеской пирушки, он миновал старое кладбище, что осталось еще со времен Цзе и Чжоу. То место пользовалось дурной славой в округе. Могилы давно рассыпались в прах, земля заросла диким тутовником, а по ночам, бывало, трупы иногда переговаривались между собой тонкими писклявыми голосами.

Чэн в юности был беспутным малым, но сподобился просветления в возрасте двадцати одного года, когда поскользнулся на пролитом масле и расшибся так сильно, что мозги едва не вылезли наружу. С тех пор он стал тих и кроток, занимался исцелением и вылечил множество людей. Тогда пошла молва, что он святой. В возрасте шестидесяти лет, однако, пристрастился к дешевому рисовому вину, перестал следить за собой, опустился и стал буен во хмелю. Вот и теперь он шел, распевая воинственные гимны Ду Фу и размахивая посохом длиной более трех чи с набалдашником в виде головы дракона.

Луна в ту ночь ярко сияла, и старец Чэн еще издалека увидел, что на поляне под могильным холмом, укрытой в зарослях тутовника, сидят два трупа и как будто спорят о чем-то. Подошел поближе, чтобы лучше слышать, и встал за деревом.

— Коли условились забрать седьмую Ху, то и дело с концом, — говорил первый труп, здоровенный детина с рябым лицом.

— Что толку, как говорится, искать нефрит в глубоком колодце?

— Если забрать седьмую Ху, народ может учинить смуту, — отвечал второй. — Уж больно ее любят в столице. Быть может, лучше устроить моровое поветрие?

— У тебя, видно, ветер в голове гуляет: сегодня одно, завтра другое.

— Зато я пекусь об умножении наших заслуг и не нарушаю законы Яньло-вана, — с достоинством возразил второй.

Эти слова привели первый труп в такую ярость, что он заскрежетал зубами и зарычал, а потом сломя голову бросился прочь — прямо к тому месту, где стоял старец Чэн. Тот, недолго думая, огрел его посохом по уху, да, видно, не рассчитал силы: голова слетела с плеч, как у Мо-вэня в битве при Цзинь-ши, а тело рассыпалось с сухим треском. Второй труп встал и направился к Чэну. Старец изготовился к драке, но тот, смеясь, лишь махал рукавами.

— Полно, достопочтенный, — молвил он. — Сами того не ведая, вы оказали мне великую услугу. Мы, видите ли, оба были младшими служителями в палате наказаний у Яньлована, но этот мужлан все время пытался обойти меня. Ныне он лишь получил по заслугам.

Старец Чэн молча поклонился, соображая, что бы это могло значить.

— Вижу, вы человек тонкий и обходительный, — продолжал труп. — Не угодно ли вам выпить немного подогретого вина с вашим ничтожным слугой? За холмом есть беседка, где все готово к трапезе.

Обошли холм, и действительно, на склоне стоит маленький павильон, накрыт стол на двоих, а луна серебрит траву меж валунами. У Чэна защемило сердце, и он сложил такие стихи:

Труп ободрительно покивал и похлопал в ладоши. Сели за стол, выпили по чарке вина, и завязалась у них доверительная беседа.

— Не стану скрывать: скоро сюда придет моровое поветрие, — сказал труп. — Много людей умрет, а еще больше лишится памяти. Но вас зараза обойдет стороною, в знак благодарности к вашим исключительным заслугам.

Чэн слушал да пил. Но постепенно им овладела стариковская подозрительность, а новый хмель ударил ему в голову. Выждав момент, когда труп отвернулся, чтобы полюбоваться видом на озеро, он взмахнул посохом и нанес сокрушительный удар. Труп даже не пискнул. Тогда Чэн, поднатужившись, перевалил останки через перила, допил вино и ушел, горланя песни и чрезвычайно довольный собою.

Впоследствии Чэна стали звать «истребителем трупов», но вином угощать опасались. В тот год никакого морового поветрия не было, зато певичка Ху Седьмая, любимица князя Хун-вана из Южной столицы, тихо скончалась от малокровия.

Историк этих забавных чудес скажет так:

Где само Небо не проявляет милосердия, что говорить о людях! Даже Чэн спьяну не знал, что творит, а остальные и подавно. Поистине мудро сказано: «Если не почитать мудрецов, то в народе не будет ссор. Если не показывать того, что может вызвать зависть, то не будут волноваться сердца народа».

Молоденький воробьишка неуклюже хлопнулся на позеленевшую горгулью и этим подписал себе приговор. Сидевшая на уродливой каменной морде пичуга была отличной мишенью, и Пишта Шукан не преминул пустить в ход новую рогатку. Выстрел оказался точным, жалкий комочек перьев, слабо трепыхаясь, свалился вниз, но меткому стрелку не удалось насладиться удачей. Балаж Шукан, потерявший левую руку в бурасской битве и назначенный тогда совсем молодым герцогом Балинтом пожизненным капитаном Рисского замка, догадался, где болтается его отпрыск, и не поленился полезть за ним на крышу. Ухваченный за ухо Пишта выронил свое оружие и угрюмо последовал за родителем в подвал, где уже собралось почти все население замка.