— Не кручинься, ты послушай. Мне только с непривычки подурнело, а твоя ласка мне мила. Никто еще так не ухаживал за девицей. Мне это любо — и ты будешь люб, какой ни есть. Покажись еще; не испугаюсь, вот увидишь.

— Нет, не смогу. И не проси!

— Тогда я сама выйду; не смей убегать.

Я вышла; Саргиз — даже присев, он был немногим ниже меня — сгорбился у стены купола, закрывал лицо руками; пальцы переплелись когтями. Земля, казалось, подо мной, словно вода, колеблется. Я заставила себя приблизиться к нему и положила ладонь на его плечо. И страха не стало.

В самом деле — гладила же я собак и лошадей, а лошадь куда как сильна и опасна. Степняки говорят: «Увидишь в степи конский череп — взнуздай его».

«…Увидела и ничуть не устрашилась. Ростом он велик, в плечах широк, собой виден и дороден, силен, как зубр или тур дикий».

Ну, расхвасталась. Будет!..

«…Тяжелую работу исполняет он играючи, на любое дело мастеровит. Живем мы в согласии, он ко мне добр, я ни в чем недостатка не знаю. Но скучно порой без родного лица, без голоса знакомого. Пришлите ко мне с метелью девку Раду, пусть живет со мной…»

Не знала я, что испытаю ревность к слабой жительнице этого тусклого, невзрачного мирка. Почему-то я обиделась, когда она коснулась моего Саргиза. Это был повод поразмыслить, пока она уговаривала его не скрываться и не прятать от нее глаз. Как же легко она переломила неприязнь к его чудовищному облику!.. Впрочем, сущность и внешность различны. Должно быть, не все свойства и' способности здешних людей мне известны. Некогда Саргиз — в отличие от многих — не убежал от меня в панике, а напротив, стремился ко мне в желании узнать, что за диво явилось с неба, отчего пустой воздух вблизи кратера в пустыне повторяет сказанное вслух, зачем песок взвивается без ветра, а камни катятся сами собой. Могут ли люди мира Саргиза мысленно или чувственно проникать в сущность, как я? Или этим наделены избранные среди них?

Видимо, я покину мир Саргиза раньше, чем пойму эту загадку. Пласты смещаются, как облака, и между ними ширится прогал, достаточный, чтобы направить туда свой прыжок. И было бы несправедливо не воздать Саргизу за все то, что он сделал для меня, и за то, чем он ради меня пожертвовал.

А у реки песни, хороводы…

Марья вышла замуж за Истому Дузя, верного отцова человека, что без потерь привел его караван из Хорезма. Чернавка Рада — ох, змея, змея! — по старой памяти тотчас по приезде побежала к Марье и все выболтала про наше житье-бытье в Гульмазаре. Пока батюшка лежал в недуге, Марья и Истома стали в доме главными. Марья смотрела тепло, но насмешливо:

— И как ты там, Ульяша, — работница иль мужняя жена?

Поля-Пелагея от нее не отставала:

— Слышно, Сергий твой — трех сажен ростом, ходит наг, в одной шерсти… Сшила бы мужу порты… А то как же — на золоте ест, из серебра пьет, а ноги босы, сам гол. Мерку с ноги снять не догадалась? Посник-усмарь обувку смастерил бы ему.

И на сундук мой поглядывают; он им — как мошка в глазу. Отдать бы — нате, берите, только по-людски со мною говорите, без злобы, без зависти! Нет же, не станут. «Легко раздала — знать, у самой в ее чертовом логове казны золотой полон погреб» — и зависть втройне возрастет.

Марье я подарила золотой венец с камнями самоцветными, Поле — зеркало из хрусталя с серебряной подложкой; рвут друг у друга, венец примеряют, ахают. Батюшка поглядел на них:

— Ну чисто куры фазаньи, одного хвоста расписного на гузне нет да хохла на маковке. Ты-то, Уленька, что не приоделась?

— Кур дразнить не хочу.

— Мало ты на чужбине пожила, а много выросла. На мать стала похожа. Потемнела, как половецкие женки. Ничего, росой нашей умоешься, побелеешь. Надолго тебя Сергий отпустил?.. Идем в светелку ко мне, побеседуем.

Хмурая тень так и не сошла с отца, даже когда глаза слезой отрадной заблестели. Прижал меня к сердцу, я на его плече всплакнула.

— Косятся все, — жаловалась я ему. — Иные вслед отплевываются, шепчут: «Опоганилась, с пеплом по ветру летала». Разве я для себя? И слова кричат всякие, издали…

— Поживи с нами, побудь подольше, — утешал батюшка. — А то и… подумай. Ты невеста завидная, наш дом крепок; что тебе этот Сергий мохнатый в пустой степи? Ты у него отбыла, отслужила. Он срок не назначил, сам отпустил в Курск — значит, за мою вину ты рассчиталась. Вот и живи!

А у реки смех слышен, голоса задорные. Земля в зелени, лес шумит весело. Молодцы у ворот покрикивают, запевают: «Красно солнце сидит в тереме».

Или жизнь моя кончилась? Прикрою глаза и вспоминаю — глиняные склоны, песчаные волны, саксаул, и ветер воет над водокачной башней, а вдали гикают огузы, как вихорь проносясь в объезд Гульмазара с воплем «Аш-шайтан!». Я пью кобылье молоко, у ног Рада с шитьвом, а на суфе рядом сидит…

— Не покинь меня, Ульяна.

— Мне б батюшку повидать, хвор он.

Длинно вздохнул Саргиз, зажмурив желтые глаза. На когтистом темном пальце из редкой шерсти само собой свилось плетеное кольцо с блеском.

— Надень, когда вспомнишь меня. Я не держу, но знай — без тебя не проживу.

Кольцо было увязано в платок, платок — в другой, весь сверток — в ларце, ларец — на дне сундука, сундук — в клети под замком.

Молодцы дождались меня; взошло им солнышко. Ничего зазорного я на уме не держала — петь хотелось, гулять и с людьми говорить. Один вечер, два — а там и счет пропал. Клеть, где сундук, я обходила, отвернувшись: «Не пора! Нет, не сейчас! Еще вечерочек!..» Но трудно было сделать шаг, чтобы его не вспомнить; не могла забыть — хоть и старалась.

Вот и лист на дереве зажелтел. Урожай пришел, игры и пляски. Русин, сын Богдана, ко мне все ближе прижимался, кровь в голове шумела.

Раз в ночи так томно стало, что не знала — воды ли испить, закричать ли; вышла на крыльцо — и ахнула: поперек луны без ветра несется хлопьями черный снег. И ко мне. Не успела в дом вбежать — снежный столп встал передо мной, без рта заговорил:

— Я царевна Метель, госпожа Саргиза. Мой срок на земле окончен, я ухожу. Поспеши к Саргизу, ибо он остается один. Он одиночества не вынесет. — И, пошелестев, голос прибавил: — Вспомни, девушка, что он любил тебя. Если забудешь его доброту — не будет тебе впредь ни полного счастья, ни безмятежной радости. Хоть бы ты жила сотню лет, его смерть останется на тебе.

Завертелась метель, ушла в вышину, к полной луне.

Все шесть накопителей сверкали, как застывшие молнии; стержни их отвердели и накалились. Поток, пролагающий путь сквозь подвижные пласты пространств, белым лучом поднимался в зенит, и кочевники, видя его, падали ниц, а звездочеты магометанских владык торопливо писали об увиденном в ночном небе. Я покидала свои укрытия, и земля подрагивала, как бы с неохотой отпуская из недр мое зыбкое, неосязаемое тело, впервые за многие годы явленное миру, — но некому было провожать меня, кроме стоящего на коленях Саргиза.

— Уходи подальше, — просила я его, — тебе нельзя быть здесь.

— Нет, царевна, — упрямо покачал он головой, — я заслужил право видеть тебя. Я был рядом с тобой все время твоего изгнания. Я заботился о тебе, я помогал тебе — неужели этого мало, чтобы оказать тебе почести при расставании?

Но я знала, что им руководит иное чувство — желание умереть, торжествуя при виде моего освобождения, чтобы кончина была радостной, чтобы жизнь не продолжалась бессмысленно в одинокой пустоте, в безмолвной тьме, в сознании своей ненужности. Как я могла достойно отблагодарить его, добровольно посвятившего мне долгие годы своей единственной жизни, отказавшегося ради меня от родни и близких?..

Я обратилась к Ульяне — найти ее было нетрудно, зная маршруты туч. Я не могла привести ее насильно — так людей не сближают, кроме горя это ничего не принесет. Но свойства людей мне известны. Их память сильна и ярка. Невозможно, чтобы она забыла его! Даже если она откажется, память не даст ей прожить в покое. Я искренне надеялась, что она возвратится, но пришло время покинуть мир Саргиза, а ее все не было.