Под предложенным углом зрения точно так же становится объяснимым, почему для Гринблатта в истории "there is no escape from contingency"[61]. Если историк не пытается установить, каким общим закономерностям подчинена большая диахроническая система, то он вынужден иметь дело лишь с тем, что "может случиться, а может и не случиться"[62]в ее, по выражению Гринблатта, "символическом хозяйстве", в ее внутренней социокультурной жизни[63].

Вернусь к началу моей статьи. Если справедливо, что нет истории, не пропущенной сквозь тексты, что они интерпретируют перемещение от темы к реме, т. е. устремляют его к некоей цели, и что они перетолковывают друг друга (ввиду их относительной свободы от мира фактов, во-первых, и направленности на толкования, во-вторых), то они должны в процессе этих перекодировок обретать общую им сверхцель, совместное задание, позволяющее им конкурировать между собой, не дающее какому-нибудь из них выпасть из соревнования и тем самым сделаться противостоящим самой дискурсивности, внушающим сомнение в правомочности ее власти над непосредственно воспринимаемой реальностью. Эта инвариантная установка разных текстов и придает им ансамблевый характер, формирует эпоху. Субверсивное значение инофициальной культуры не стоит слишком преувеличивать. Она образует в каждую эпоху такую смысловую область, в которой даже аномальные тексты подтверждают целеположенность, присущую их времени[64].

Сверх того, бывает, что отступления от принятых в данной культуре правил совершаются, дабы более эффективно, чем она, служить претворению в жизнь ее намерений: еретики-катары, распространившиеся на юге Европы в XI–XIII вв., старались в текстоподобном поведении (стилизованном апостолически) превзойти по чистоте христианства папскую церковь. Спасти вероучение от замутнений надеялись и многие другие средневековые еретические движения (например, новгородские стригольники). Вместе с тем именно в толще инофициальной культуры вызревают новые диахронические системы. Можно ли подвести под единое определение выполняемые ими планы при том, что одна такая программа уступает место другой? Да, можно, если принять во внимание, что чем абстрактнее цель, тем менее она отдифференцирована от средств ее достижения. In extremis: цель отвлечения от всего (от конкретности текстов, в свою очередь отвлеченных от мира фактов) есть не что иное, как оно само, как способ его осуществления. Другими словами, содержание любой большой диахронической системы задано ей тем, как она производит в своих текстах замещение известного искомым. Замещение одного типа замещения новым составляет суть долгосрочного исторического процесса, который поэтому равно и континуален (в качестве одной и той же субститутивной работы), и дисконтинуален (поскольку сами субституции различны). Раз результат, которого добивается история, и путь к нему совпадают, значит: замещение замещения не каузировано откуда-то извне. Смысла, который лежал бы за пределом истории, нет. Последующий ансамбль текстов выталкивает предшествующий в силу того, что такого рода борьба имманентна истории, которая не подчинена никакому иному телеологизму, кроме телеологизма средств, используемых ею. Если угодно: будучи самоцельными, средства замещения не могут не быть замещаемыми. Превращая тему в рему, они — в своей автотеличности — преобразуют и себя. То, что Кант сказал об искусстве (которое, по его прославленной формулировке, "…fЯr sich selbst zweckmКig ist"[65]), применимо, конечно же, ко всякой автономии — не обязательно только к эстетической. Как самодостаточная, история в эпохальном измерении не эстетична, но философична. На каждом ее этапе целевое родство текстов, пусть и манифестируемое ими неодинаково, создает из них единосущностный универсум, логосферу, общезначимость которой гипостазируют собственно философские высказывания и самодостаточность которой сужается в искусстве. Прочие дискурсы — прикладная наука, политика, педагогика, юриспруденция и т. п. — прагматизируют логосферу, посредничают между ней и опытом (или между ее прошлым и настоящим, как историография). И внутри отдельных эпох, и на межэпохальной оси другое макроистории — это ее другое. Философия истории не просто возможна, — придется со всей решительностью возразить Маркварду, — но необходима в качестве согласованной с тем обстоятельством, что большая диахрония, другое которой она же, абсолютна, как бы к ней ни подходить — как к "фрагменту" (= периоду) или как к гипотетическому целому.

В субститутивном максимуме, достижимом в границах "символического порядка", либо текст конституируется как фактическая реальность, либо она — как текст. Делая назначение логосферы высоко абстрактным, большая история циклически чередует эти два способа замещения[66]. Всякий раз, однако, они выступают в неповторимом обличье. Циклическое время в истории линейно. Будь замещение только воспроизводимым, оно перестало бы быть самоцельным — вразрез с этим оно указывало бы на незаместимость когда-то совершившегося замещения. И онтологизируя (натурализуя) тексты, и перевоплощая опытный мир в метафизический, история всегда заново определяет связь между пунктами отправки и прибытия смысла. Например, натурализация текстов может производиться при установлении аналогии между ними и референциальной средой (что требует отыскания общего для обеих инстанций звена, т. е. осуществления транзитивной операции) или при прямом включении знаковых образований в множество непосредственных жизненных событий (что придает первым статус подмножества этого множества). Точно так же несходны между собой и метафизические толкования мира физических тел и человеческих действий, но об этом будет сказано вкратце ниже. Здесь вообще не место подробно вдаваться в чрезвычайно сложные преобразования, протекающие в недрах культуры (тем более что я посвятил теоретической детализации этих процессов несколько монографий). По-прежнему держась сугубо методологического курса рассуждений, подчеркну, что замещения замещений поддаются разноязычному научному описанию. Чтобы концептуализовать смену отношения между известным и искомым, допустимо использовать термины как риторики[67], так и логики[68](транзитивная натурализация текстов не что иное, как реализованная метафора; включенные в непосредственный жизненный контекст, они оказываются реализованной синекдохой). Если принять гипотезу о том, что психика индивидов травма-тична по своему истоку и что в ней, следовательно, одно (травмирующее) вытесняется другим (компенсирующим), то правомерно бросить на замещения замещений и психоаналитический взгляд. В этом случае та или иная стадия диахронического движения предстанет как результат победы, которую одерживают по ходу истории — в борьбе за культуротворную власть над ней — индивиды с одинаковым типом воображения, с общей душевной организацией, фиксированной на какой-либо определенной и определяющей их характер психической компенсации[69].

Разные метаязыки, пригодные для работы с диахроническим материалом, откроют в нем разное же содержание. Но только если они будут взаимопереводимыми, т. е. информирующими об отличных друг от друга аспектах одной и той же истории, исследователь обретет критерий для проверки надежности выстраиваемых им моделей. Говоря попросту, предмет, остающийся хотя бы относительно самотождественным при сдвиге перспективы, в которой он рассматривается, действительно существует. Еще один критерий истинности/фальши историко-культурных моделей состоит в том, насколько им удается единообразно объяснить переходы от старших диахронических систем к младшим. При успехе такого рода экспликации у историка возникает надежда на то, что он сумел избежать безудержного произвола в обхождении с "символическим порядком". Чем очевиднее, что этот порядок воспроизводит себя даже в своей изменчивости, тем более гарантировано, что он не изменен (не искажен) исследующим его субъектом. Повторяющийся в развертывании культуры вывод последующего из предыдущего скорее всего является взятием максимального по объему и содержанию дополнения к тому, что было только что актуальным для нее. Младшая диахроническая система комплементарна, т. е. антитетична, относительно старшей. Антитеза не только негирует прошлое, она обладает и собственным позитивным значением. Так, дополнением к транзитивной натурализации текстов будет, во-первых, их денатурализация и, во-вторых, отказ от поиска промежуточных членов между ними и наблюдаемой реальностью. Но в своем максимализме комплементарность не может довольствоваться этими отрицаниями. Если неверно, что дискурсы подобны миру фактов, то справедливо, что он сам текстообразен. И если неверно, что tertium comparationis обеспечивает связь всего со всем, то справедливо, что мировые связи не нуждаются в обосновании, что они наличны как таковые. Пора конкретно-исторически приурочить сказанное. Я думаю, что реализация метафор обусловливала своеобразие европейской культуры 1840–1880 гг., антитезой которой стала эпоха 1880-1910-х гг. Одним из многих плодов позитивистского мышления, свойственного первому из этих периодов, была Марксова прогрессистская философия, которая, мобилизуя себя как руководство к действию (ведь текст есть жизнь), предсказывала будущее по аналогии с тем, что уже имело место (как не поверишь в бесклассовое общество, коли у него был прецедент — первобытный коммунизм?!), и намечала промежуточный этап (диктатуру пролетариата) на пути в желанное время. Если позитивистский прогрессизм не увлекался до чрезмерности проектированием будущего, то он нередко констатировал переходность, некую неполноту настоящего и заодно с этим собственную концептуальную недозавершенность; по словам Спенсера: "…the conceptions now current are […] transitional modes of thought" 70 (постмодернистские утверждения по поводу того, что всякий модернизм абсолютизирует себя, не выдерживают исторической проверки). Крах прогрессизма на рубеже минувшего и нынешнего столетий, обсуждавшийся выше, сопровождался становлением историко-философского сознания, всецело погруженного в текстопорождающую деятельность человека. Ее ослабление означало для Шпенглера деградацию общества. Впрочем, культура способна, по Шпенглеру, к палингенезу в новых хронотопах. Разные удаленные друг от друга и в пространстве и во времени культуры корреспондируют между собой. Эта их соотнесенность формальна и безмотивна. Она, собственно, и есть сама история. Как бы ни были скудны приведенные примеры, они все же хоть сколько-нибудь проясняют положения, сформулированные спекулятивно. Приостанавливать спекуляции пока рано. Если две какие-то эпохи, подобно названным, составляют во взаимодополнительности целостность, то спрашивается: каково комплементарное содержание третьего, приходящего им на смену периода? Как антитетичный целостности, он будет результатом двойного отталкивания (т. е. преодолением обеих предшествовавших диахронических систем) и вместе с тем сам не станет иной целостностью (т. е. пустится на какой-то компромисс со старым). История разрушает созданные ею целостности, чтобы снова сформировать их. Менее всего здесь пригодно понятие "supplОment", которое Деррида ("О грамматологии") хотел сделать главным интеллектуальным инструментом историка. В трактовке Деррида исторические изменения не комплементарны, а "супплементарны", представляя собой не более чем "внешние добавки" к на сей день наличному. Между тем история per definitionem не знает ничего, что было бы ей внешне. Ансамбль текстов, антитетичный целостности, разрывает ее внутренюю связь, как бы вмешивается в ту межсистемную гражданскую войну, которая разгорелась перед его рождением. Он неизбежно восстанавливает в правах онтологический статус логосферы, ибо вообще не признает случившееся до него эпохальное замещение. Таким образом, диахронические формации, онтологизирующие дискурсивность (Д.С. Лихачев с интуитивной меткостью именует их в цит. соч. "первичными"), проторивают путь к возникновению еще одной целостности, открывают перед грядущими творческими поколениями возможность привнести метафизическое начало в универсум, данный органам чувств. Расстраивая связь между замещавшимся и замещавшим периодами, "первичная" система, естественно, ломает также те отношения искомого к известному, что отличали каждый из них, и тем самым диалектически преобразует то, к чему возвращается. Эпоха, начавшаяся в 1910-х гг., отвергла как транзитивность, так и интранзитивность. Там, где нет ни посредующих звеньев, ни отношений как таковых (дистантных, ничем не поддержанных "correspondances"), релевантным становится непосредственное соседство вещей и явлений. Инновативность переносов значений по смежности в противоположность ставшим ходовым товаром переносам по сходству была впервые эксплицирована в России в удивительно прозорливой пастернаковской статье "Вассерманова реакция" (1914). Об авангарде как реализации метонимии (включая сюда и упоминавшуюся реализацию синекдохи) писалось с тех пор столь часто, что здесь можно обойтись без иллюстраций. Большей информативностью, чем они, будет обладать диагноз, который следует, отправляясь от сказанного, поставить постмодернизму. Будучи дополнением к авангарду (-тоталитаризму), постмодернистская культура минус-метонимична в подходе к миру-тексту, подобающем ей как не "первичной". Я затрону только две импликации из всех, напрашивающихся из этого определения. Первое: именно по той причине, что постмодернисты осмысляли мир-текст негативно-метонимически, они попадали в зону дисконтакта с ним — туда, откуда они были не в состоянии партиципировать его, причаститься ему, откуда он виделся обманным и в то же время единственно значимым, так что у иллюзорного "символического порядка" не отыскивалось иного противовеса, кроме апологетизировавшейся Бодрийаром смерти[71], а у метафизики ("присутствия") — другой альтернативы, кроме деконструктивной, явившей собой у Деррида вариант гегелевского отрицания, сберегающего в себе отрицаемое. Вместо контактов постмодернисты обнаруживали повсюду зияния, паузы, пустоты, пробелы, заметенные следы и прочие нарушения смежности. И второе: постисторизм образца 1960-1970-х не мог не быть безоглядным. В самом деле: если мир-текст не в силах и не вправе более быть текстом, то как он может трансцендироваться, существовать в истории? Любая попытка принять это положение дел за исходное ради поиска иного, чем оно, с необходимостью есть возрождение историзма. Распадаются ли и прежние эпохи, как наше время, надвое — на стартовый синтез-через-анализ и заступающий его место анализ-через-синтез? Весьма простое соображение позволяет предположить, что смена этих тактов составляет универсальный внутренний ритм больших диахронических систем. В своем начале, в момент обретения идентичности эпоха не обходится без строгого обособления от того, что ей предшествовало. Всегдашние крайности истории (толкнувшей постмодернизм даже перейти за ее край) влекут ее от этой дизъюнктивности к конъюнктивности, от вычленения своего из чужого к собиранию своего воедино. Так возникающая установка на синтез-через-анализ оборачивается затем — ввиду все той же свойственной истории максимализации целеположения — анализом-через-синтез[72].