Трудно сказать, что побудило население обледенелой Европы расширитьсоциокультурнуюактивность, куда оно привнесло производство объектов, выходящих за рамки похоронного дизайна. Но пониманию доступно, что именно случилось на этом этапе человеческого становления. Преодоление природного времени, чем занята история, разыгрывается в воображении, находящем материальную реализацию в символическом ицивилизационномпорядке. История целесообразна, но никогда не достигает своей цели, посколькувоплотималишь символически и технически, а невитальноорганически. «Целесообразность без цели» — то определение, которое Кант дал искусству. В истоке человеческое время эстетично по преимуществу, и умельцы, использовавшие костную ткань (мертвую, но мало подверженную тлению материю), чтобы создавать бесполезные для поддержания жизни вещи (хотя бы те, вероятно, и обладали обрядовой функцией), ознаменовали в своем труде обретение историей самосознания. Скульптурные изображения (из мамонтовой кости) и музыкальные инструменты (из трубчатых костей птиц) были изделиями, подытожившими длительный период первых попыток поборотьвремяк-смертиискусственным путем. Искусственное время обернулось временем искусства.
В художественных произведениях история показала свое возникновение из общечеловеческого психизма, из самосознания, разымающего любое «я» наавтосубъектноеиавтообъектное. Неся в себеобъектность, мы сталкиваемся с конечностью субъекта, с которой нельзя примириться, коль скоро погружение в себя (трансцендентальность) конституирует нас и вместе с тем нас же отрицает. Разрешение этого невыносимого противоречия лежит в сопротивлении смерти, чему посвящает себяhomohistoricus. Бывшая на первых порах родословием, история манифестируется затем вtechnБ, в выработке самоценных объектов, эквивалентныхавтообъективациис той, однако, разницей, что они передаются от поколения к поколению, отсылают к производителю и после его исчезновения. Родовое бессмертиенедостаточнoдля человека, ибо он трансцендентален и жаждет справитьсясвременем как самость.
Будучи асимметричным (элитным и массовым) социальное телоопространствливаетвремя (что противоположнотемпорализациипространства, которую предпринялhomosa-piens, завоевывая плацдарм за плацдармом земную поверхность).В своем пространственном (социализованном) обличье время во многом утрачивает имманентную ему направленность от «до» к «после», обращается в длительность — узаконивает традиции и нерушимые каноны.Эти трансляции заданных образцов протянутся поверх тех переворотов, которыми будет изобиловать позднейшая история, порожденная распадоммифоритуальнойсоциокультуры. Вследствие неолитической революции складываютсяпрефигурациивсяческиxсмысловых комплексов, доживающих до наших дней.Так, шаман, пересекающий границы зримой действительности и возвращающийся в посюсторонность, предсказывает возникновение литературы (особенно сюжетной), семантически сведенной МорисомБланшо(до него о том же думал Пастернак) к «орфизму», к воображаемому опытубытияизсмертиибытияизинобытия(к встрече с загробным миром, будь то «Божественная комедия», «Гамлет», «Преступление и наказание», «Петербург», «Замок» или, на худой конец, рассказы проЭркюляПуаро).
Как явствует из сказанного, время можетпреодолeватьсяи в себе, выступая как последовательноеразновременье, как история, и за счет подчинения пространству, чем вызывается существованиетрансистории(«durБe» Анри Бергсона проецирует ее на самоевитальность, ноФернанБродельпойметдолгодействиевсоциокультурномплане). Так же как беспрестанно расширяющееся знание нуждается в истории, отбрасываю-щей незнание в прошлое, вера, передаваемая по преданию, неотъемлема оттрансистории. С точки зрения веры будущее планируемо; для знания оно либо уже маячит на пороге современности, либо исполнено неожиданности,высокоинформативно.
Какие мотивыподвигнулилюдей на переделку тогокультурноцивилизационногоансамбля, который образовался в неолите? Истощился ли этот типжизнеустроенияили же, напротив, таил в себенеактуализованныевозможности, каковым еще только предстояло проявиться? Повторение действий, совершаемое в обрядах, в свой черед согласованных с циклическим временем мироздания, неисчерпаемо, ему ничто не мешает извне. Никакаясоциальность, архаична она либомодернистична, не обходится без ритуализации человеческого поведения. Причину, втянувшуюмифоритуальноеобщество в трансформации, нужно искать в нем самом. Она состояла в том, что смысл в качестве учредителябытийности, то естьвсвоейомнипотенции, претендовал на то, чтобы стать автономным, самобытным. Такому, тождественному себе, смыслу долженствовало передвинуться из времени Творения, откуда он управлял настоящим, в будущее, в которое настоящее устремлялось. Только в еще не наступившем времени смысл и может быть безупречносамодостаточным. Пять тысячелетий тому назад обожествленные цариДвуречьяи Древнего Египта, предназначая себя грядущему бессмертию, переориентировали заупокойный культфутурологически. Сопутствовавшее этому реверсу изобретение письменности придало распространению информации независимость от телесного присутствия ее носителей.
Ходячее размежеваниепреисторическихи исторических обществ крайне условно, вряд ли оправданно. Человек историчен всегда. Другое дело, что история, черпающая свои силы из прошлого, и история, отсчитываемая от будущего, имеют — каждая — свою специфику, которую удается схватить, только если принять, что у них есть единый базис, что обе онисотериологичны, обнадеживают смертных. Поскольку история — наше всё, постольку она полна реликтами — бывшее когдато важным для нее не исчезает в ее дальнейшей динамике: мы так же ухаживаем за могилами и чтим родословие, как это было свойственно первобытному человеку. Странсисторическимипраобразамиреликты разнятся тем, что их содержание вырождено, что они наличествуют в людском обиходе лишь как форма, бесплодная в смысловом отношении (мы ведь более не думаем, что отменяем смерть, когда печемся о захоронениях наших близких).
Сдвиг от ранней истории к той, что обычно рассматривается как собственно история, был сложным и длительным процессом, в детали которого здесь не место вдаваться[2], но о самой медлительнойнепростотекоторого необходимо сделать несколько замечаний. Сфокусированная на будущем, на том, что представимо, но пока не дано,мифоритуальнаясоциокультура, обнимавшая универсум, была вынуждена, несмотря на этот размах, признать свою неполноту. Утративший целостность символический порядок разлагается на отдельные составляющие, но так, что те обещают грядущую компенсацию нехватки, в которую они впадают, то есть присваивают себе право статьтотальностями. Миф будущегореститутивен, восстанавливает пропавшую целостность — подобно тому, как Изида собирает по частям тело Озириса.Перспективированнаясоциокультуравступает в такой период, в котором ее целостностьплюрализуется, в котором происходит специализация ее ментальных практик, самостоятельных, с одной стороны,взаимодополнительных— с другой. Умственные занятия такого рода (вызревшие в античнос-ти историография, художественная словесность, наука, философия) совокупно отпадают от аграрного и ремесленного труда. Когда Аристотель отнес хозяйствование к семейной сфере, а политику к сфере деятельности государственных мужей, он, в сущности, суммировал несовпадение между собой ментальных стратегий, учитывающих предстоящее, и репродуктивного производства (в том же духе ЖоржБатайбудет разграничивать «гетерогенность» и «гомогенность» в бытовании общества во времени). Итак,холистическоемировидение, наследие неолитической революции, замещается не другойсоциокультурнойцелостностью, что могло бы принять скачкообразный вид, а множится изнутри, ветшая и обновляясь постепенно, сохраняясь и вдифференцированности. Перебор вариантов, происходящий в мыслительных дисциплинах с тем, чтобы те установили свои инварианты, упрочили своюпарадигмосозидающуюспособность, не случается в одночасье.
Шаг за шагомобосoбливавшаясвои сегментымифоритуальнаясоциокультураполностью ввергается в катастрофу в тот короткий промежуток, в который укладывается составление корпуса новозаветных текстов, пусть христианству и понадобилось затем немало лет, чтобыинституционализоваться, поднявшись на уровень государственной религии. Христианский историзм объединил трезвую реалистичность в приложении к настоящему с принципиально недоступным проверке образом спасительного будущего:свременем нельзя совладать здесь и сейчас, но там и потом оно навсегда завершится. Загробное воздаяние продлевает индивидуальную жизнь в инобытие, Страшный суд и воскресение мертвых внушают верующим убеждение в том, что когданибудь они и все вместе переступят за бытийный порог. Радостная весть, сообщаемая христианством,радикализуетисторию так, что той предписывается заместить сей мир без остатканапотусторонний,спиритуализованный. Античная философия, искавшая вечное и повсеместное,иррационализуется,очудеснивается, но не теряет при этом, а выигрывает в жиз-неспособности, коль скоро переводится в план веры, устойчиво подчинившей себе массовое сознание. В христианском изводе философия отдает себе отчет в том, что она включена в историю, и становитсяисториософией, каковой до того не являлась.
