Привет Вам и самые добрые пожелания

Ваш Бобров.

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

Москва, Вахтангова, 5, 9, 28 октября 1932

Глубокоуважаемый Василий Михайлович!

Наконец я получил некоторый ответ от "Академии". Ответ этот несколько невразумителен и много менее приятен, чем я ожидал, но все же это ответ. В будущем году у них будут выходить сборники на манер покойного "Востока", и в первом выпуске они думают тиснуть мои переложения из Сыкун Ту. Если я дам переложения из других поэтов — "то, что ж, — они посмотрят". Другими словами, есть смысл работать далее. Будьте так добры, не откажитесь мне черкнуть- как Ваше мнение. Мне хотелось бы пьес по 25 — по 30 из Тао Цяня и Ли Бо. Но, может быть, и еще можно было бы что-либо. Умоляю Вас доверить мне Ваши работы, о коих клянусь слезно, что будут они сбережены всячески и возвращены Вам по миновании в том надобности. Мне кажется, что это может быть интересно и даже полезно нашему безграмотному читателю. Буду с нетерпением ждать Вашего ответа. Конечно, хотелось бы иметь от Вас не только подстрочник, но и пояснения к нему, на которые Вы такой тонкий мастер. Без этого, разумеется, будет трудно. Кое-кто из моих друзей, расстроившись моими переложеньицами, взялся уже и за Ваш том, чем я склонен гордиться. Кстати, Вы мне весной писали, что в Академии где-то свалены эти томы Сыкун Ту. Не могли бы Вы мне посодействовать — достать для меня один экземпляр. В Москве и за сто рублей его не достанешь. В ожидании Вашего скорого ответа

Ваш Бобров.

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

Москва, 16 декабря 1932

Глубокоуважаемый Василий Михайлович!

Непростительно виноват перед Вами. Уезжал, болел, вертелся в скуднейшей и, конечно, срочнейшей работе. На милую Вашу книгу только полюбовался. Открыть, разрезать до сих пор не имел времени. Конечно, очень Вам признателен, тронут всячески. Ваше внимание очень дорого. Много лет, когда потерял Сыкун Ту из вида и вспоминал о нем, мечтая. Сейчас с искусством — трудно. Трудно у нас, по-видимому, трудно — но еще более по-глупому, еще досаднее — на Западе. Такие вещи, как Сыкун Ту, памятники глубокого, монументального героизма духовного, сжатой печали, тоски над миром, — это и есть то, что позволяет сейчас жить, на что-то надеясь. Вернешься к нему в воспоминаниях и думаешь — да быть не может, чтобы время все это из человек выветрило безвозвратно.

Недавно в Гихле[1], с налету в коридоре, встретил Сяо. Он заулыбался мне, а прощаясь, процитировал Ли Бо, четверостишие, которого я не знал и которое напоено этой сжатой, замурованной в стих тоской этого непонятного желтого гения. Черт возьми — а я не знаю, не знаю китайского языка. Можно ли выдумать что-либо глупее моего положения. Крыловская лисица, пирринистически[2]философствующая над виноградом, прямо истинный счастливец по сравнению со мной.

Привет Вам, благодарность. Пишите мне, пожалуйста, если будет у Вас время.

Ваш Бобров.

Далее в переписке следует перерыв на долгие восемь лет. Почти все эти годы С. Бобров провел в изгнании в далеком казахском Кокчетаве. В. Алексеев прожил их дома, но в обстановке, далекой от спокойного благополучия. Вот самые громкие события его жизни за этот период. 1932 год — заушательская рецензия на книгу "Китайская письменность и ее латинизация" в журнале "Печать и революция" с обвинениями в мракобесии, культе самодержавной китайской старины и прочее; среди подписавших — несколько учеников В. Алексеева из числа лучших: лингвист А. Драгунов, филолог Б. Васильев. 1936–1937 годы — в такт с общей обстановкой в стране травля и поношения в печати и на собраниях, на одном из которых в Институте востоковедения младший коллега и будущий академик Н. Конрад заявляет: "Алексеев не принял Великую Октябрьскую Революцию". Все это на фоне гонений на академиков ("дело Бенешевича") и массовых арестов. В 1937–1938 годах арестованы и расстреляны лучшие ученики — Н. Невский, Ю. Щуцкой, Б. Васильев.

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

(почтовая карточка)

30 октября 1940

Глубокоуважаемый Василий Михайлович!

Позвольте Вам напомнить о себе в надежде, что Вы вспомните о моей попытке переложения стихов Сыкун Ту. Сейчас занимаюсь переводами кое-кого из современных китайцев и мечтаю о старинной китайской поэзии. Очень был бы счастлив, если бы Вы нашли время поговорить со мной. Адрес и тел. на об.

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

7 ноября 1940

Глубокоуважаемый Василий Михайлович!

Вчера познакомился с Вашим симпатичным учеником, Эйдлиным[1], и он у меня просидел часа три, показывал свои бесчисленные переводы, очень много говорили о китайской поэзии вообще, и он произвел на меня очень хорошее впечатление. Переводы весьма любопытны своей близостью к подлиннику, недостатком их является слабый стих автора, но материал [нрзб.]. М.б., молодой человек просто пока еще не рассчитывает своих сил — 300 четверостиший — 1200 строк — это порция серьезная и для очень опытного человека. Однако если отобрать у него часть из тех, что вышли у него более удачно, и немножко их подправить, то, думаю, что это и в печати произведет очень неплохое впечатление. В Госиздате сейчас готовится к печати сборник современной китайской поэзии, вещи гл. обр. представляющие интерес с политической точки зрения, преимущественно связанные с властью. В дальнейшем предполагается сборник классической кит. поэзии. О Вас я уже говорил там — с директором П. И. Чагиным[2](который выпускал Вашего Ляо Чжая[3]) и заведующей сектором классиков З. М. Тиквиной. Последняя крайне сожалела, что Ваша рукопись, о которой Вы мне говорили, попала не к ним. Эйдлин говорил мне, что рукопись Ваша невелика[4]. Что и Вы сказали о [нрзб.] в основание будущего сборника классической кит. поэзии: 1) Вашу рукопись, 2) моего Сыкуна и 3) переводы Эйдлина из Бо[5]. Это можно легко бы и развить — ведь наверно, у Вас есть и еще материал [нрзб.]. Мне, в частности, хотелось бы очень поработать над Ли Бо, или Ду Фу, или Тао Цянем. Конечно, Позднеева[6]могла бы мне сделать подстрочники, Эйдлин мог бы оказать в этом немалую помощь, но у Вас, вероятно, есть уже что-нибудь наработанное. Если Вам этот проект не нравится — придумайте другой. От Госиздата Вы получите официальное приглашение и их участие, и их редактирование. Случай хороший, и его упускать нельзя. А чтобы его не упустить, надо иметь какие-то [нрзб.] предложения уже сейчас. Очень было бы хорошо, если бы Вы мне ответили и сообщили Ваше мнение — мы могли бы [нрзб.] с Вами письменно и явиться в Госиздат с готовым разработанным уже предложением.

Статью мою на днях Вам пошлю. Жду Вашего ответа.

С. Б.

С. БОБРОВ — В. АЛЕКСЕЕВУ

10 ноября 1940

Глубокоуважаемый и дорогой Василий Михайлович!

На днях посылаю Вам мою статейку насчет Сыкун Ту. По поводу нее мне надобно предварительно сказать Вам несколько слов. Как Вы знаете, переводом Сыкун Ту я занялся очень давно, он у меня был закончен несколько лет тому назад, но потом я несколько раз переделывал отдельные стансы, так как некоторые чрезвычайно трудно изложить русским стихом так, чтобы получилось нечто адекватное гениальным китайским строкам. Тому назад несколько времени я отдал рукопись в Госиздат, после чего меня попросили дать "маленькое резюме" поэмы, которое бы излагало, что же такое представляет собой поэзия Сыкуна. Но я как ни потел, как ни мучился, "маленького" резюме сочинить не мог и, измаравши довольное количество бумаги, наконец сочинил статью, которую Вам посылаю. Вы представляете себе, насколько трудно изложить эту старинную поэзию человеку, который вовсе с ней незнаком. Тем паче, что Ваши доброхоты постарались еще более усложнить эту задачу (даже в Советской энциклопедии, как Вы, наверное, помните, есть указание насчет "схоластической природы" Сыкун Ту). С другой стороны, я полагаю, что Вы не станете спорить и с тем, что та концепция, которую Вы, следуя китайским ученым, развивали в Вашем исследовании около четверти века тому назад, ныне уже устарела и не может быть убедительной. Это особенно важный пункт для того, кто хотел бы, как я, ввести поэзию Сыкун Ту в литературу, а не только ознакомить с ней специалистов, которые ведь могут прочесть ее и в подлиннике. При этом я, не будучи китаистом, был привлечен к Вашей книге в свое время отнюдь не учеными ее достоинствами (которые я мог оценить только впоследствии), а просто необыкновенной силой самой поэзии Сыкун Ту. Мне и тогда представлялось и теперь представляется, что это одно из величайших творений поэтов мира. Раздумывая над этим, перечитывая Ваши комментарии, я старался поэтому найти то у Сыкуна, что его роднит с мировой поэзией, а отнюдь не то, что исключительно характеризует давно умершую эпоху, давным-давно истлевшую во мгле времен своеобразную "филозофию" той эпохи, ее туманную мистику, ибо все это само по себе может представлять собой только исторический интерес и объяснить у Сыкуна только отдельные частности, отдельные характерности и ничем не может помочь в уяснении самой поэзии, которая, что ни говори, всегда есть дитя человеческого сердца, его отношения к миру, и отношения непосредственного, и которая имеет в сущности весьма малое касательство к тому, так сказать, лесу всяческих опосредствований, которые есть плод эпохи и всех связанных с ней перипетий развития и умственного, и экономического и т. д. Вы в Вашей книге делаете некоторые попытки развить тему в эту сторону, Вы сопоставляли Сыкуна с Тютчевым, А. Толстым. Мне кажется, это-то и есть самое главное. Кроме того, меня очень заинтересовали некоторые китайские комментаторы, о которых Вы говорите. Несмотря на крайнюю туманность и превыспренность их изложения, перепутанную буддийско-даосской терминологией, мне казалось, что все же эти загадочные комментарии написаны людьми, которые любили поэзию, а следовательно, на своем непонятном языке говорили главным образом о ней, а не о даосских бреднях. Мне удалось ознакомиться с чисто даосской поэзией по путешествию Чан-Чуня к Чингисхану (в переводе Палладия[1]), и это только укрепило меня в мысли, что поэма Сыкуна есть сочинение чисто светское, что это прямая поэзия, что поэт думал именно о поэзии, а не о мистике…