– Весь перекривился, когда Девятая обратилась к нему. А потом повернулся к ней и стал само радушие.

– Подозрительно, – согласилась Мари. – Но Зрителю тоже могла надоесть материнская забота. Есть что-то еще? Я, например, больше ничего о нем не знаю.

Я вспоминал все, что мне было известно о Двенадцатом. Давным-давно я решил для себя, что он актер. Значит, были какие-то основания. Почему я чуть ли не с первого дня понял, что он не Зритель? Слишком умен? А кто сказал, что Зритель должен быть недалеким? И все же умное лицо Двенадцатого, его спокойный проницательный взгляд не вязались с образом инкубаторного человека. Хотя было что-то еще, что-то определенное, какая-то ситуация, не оставляющая сомнений…

– Все? – спросила Мари. – Если у тебя больше ничего нет, мы оставляем вопрос открытым. Привыкай к тому, что быстрых ответов у нас не будет. Разве что ты пойдешь за помощью к Тесье.

Я облегченно вздохнул. Так вот что это было. Не одна, а целых две ситуации. Правда, испытание временем выдержала только одна.

– Тесье говорил, что он сам играл Двенадцатого, – безразличным тоном сообщил я.

– Кому это он такое говорил? – недоверчиво поинтересовалась Мари.

– Мне.

– А по какому поводу?

Я описал свою беседу с Тесье и Луазо.

– Очень убедительно, – насмешливо сказала Мари, выслушав мои воспоминания. – Он ведь тебе именно тогда и сказал, что я не прошла экзамен. Правильно?

– Одно другому не мешает, – упорствовал я.

– Мешает. Если это его заявление о чем-то и говорит, то только о том, что он хотел скрыть от тебя настоящего Зрителя. После такого разговора мы должны скорее подозревать Двенадцатого, чем сбрасывать его со счетов.

– Тогда он говорил бы об этом всем новичкам, – возразил я. – А ведь тебе никто не пытался доказать, что Двенадцатый – актер.

– Ладно, не будем спорить об этом, – миролюбиво кивнула Мари. – Это все голословные рассуждения. Но неужели ты всерьез считаешь это доказательством?

– Это – нет, – ответил я. – А вот то, что Тесье воздействовал на поведение Двенадцатого…

Я сделал драматическую паузу.

– О чем ты говоришь? – нетерпеливо воскликнула она.

– О том, что в тот же день он при мне смотрел на экран и говорил кому-то в микрофон – передать Двенадцатому, чтобы тот вел себя не так эмоционально.

Мари укоризненно улыбнулась.

– Ну и что? Мало ли что он говорил.

– Да, но через минуту Двенадцатый у меня на глазах стал говорить спокойнее.

На этот раз мои доводы оказались убедительными.

– Ты уверен, что это был Двенадцатый? – озадаченно спросила Мари.

– Да. На все сто.

– И он действительно стал вести себя иначе?

– Он сделал именно то, что ему сказали: стал вести себя сдержаннее.

Я говорил, а сам вспоминал полутемный зал и уверенный голос Тесье: «Передайте Второй и Двенадцатому: поменьше эмоций». И двух марионеток на экране, послушно повинующихся указаниям этого голоса.

– Принимается, – наконец кивнула Мари. – Это, да еще и твоя доска… Значит, осталось девять. – И она зачеркнула Двенадцатого.

Но даже девятерых проверить оказалось не так-то просто. Хотя начало поисков обнадеживало. Уже через три дня после нашей встречи Пятнадцатая выдала себя. Усаживаясь спиной к Мари в полупустой Секции Трапез, она еле слышно вздохнула: «Опять куриные котлеты». Мари возликовала и едва не побежала рассказывать мне о своей удаче.

После этого эпизода мы уже было решили, что справимся с остальными подозреваемыми за пару недель. Но на этом наше везение закончилось. Прошел месяц, прежде чем мы смогли вычеркнуть Девятнадцатого. Шестая мучила нас день за днем, увеличивая подозрения, но ни за что не давала нам однозначного доказательства. Понадобилась не одна неделя, чтобы добыть стопроцентное доказательство ее актерства. Поэтесса Тринадцатая держалась еще крепче, пока, наконец, в ходе изощренного перекрестного допроса мы не убедились, что сама она не в состоянии срифмовать ни строчки. Со скрипом это можно было бы списать на отсутствие условий для творчества. Но при этом наша поэтесса не имела еще и никакого представления о размере.

Мы ловили каждое слово, каждый взгляд. Пользовались любым поводом, чтобы направить разговор в нужное русло. Мы подозревали, следили, проверяли гипотезы. И при этом сами оставались безукоризненными Пятым и Восьмой. По крайней мере, так нам хотелось думать.

Цель была поставлена, и каждый вычеркнутый человек приближал нас к ней. И мы просто стремились достичь этой цели, предпочитая не думать, что будет, когда все люди в списке будут вычеркнуты.

Я вернулся к столу и уныло взглянул на стопку испещренных пометками листов. Где главный список? Опять я его куда-то задевал… Итак, сколько у нас осталось? Разумеется, вечный Седьмой (ни одной галочки!). Четырнадцатый только что ушел. Одиннадцатая близка, но еще не совсем. Шестнадцатая была в прошлый раз. Неужели все? Значит, осталось только двое? И на одну из них есть тонны компромата? Можно сказать, еще полтора человека – и все? Когда мы встречались в прошлый раз, оставалось пятеро, и казалось, что их еще так много.

И тут мне дико захотелось увидеть Мари. Не Восьмую. Мари. Обнять ее. Зарыться лицом в мягкие волосы. Увидеть ее улыбку и эти милые ямочки на щеках… За это время мы виделись всего два раза. С каждым вычеркнутым кандидатом наша осторожность росла. И чем больше она становилась, тем чаще на меня нападали приступы тоски по девушке, которую я видел почти каждый день.

Но увидеться мы смогли только через неделю. Даже переписка шла теперь медленнее, чем прежде.

Невеселая была эта встреча. Опасность, которая несколько месяцев назад была хоть и пугающей, но все же абстрактной, подошла теперь совсем близко, дышала в лицо. Мы срывали маску за маской – и вплотную приблизились к той минуте, когда срывать их будет не с кого. И когда наступит эта минута, нам придется принимать гораздо более тяжелые решения.

– Одиннадцатую мы скоро добьем, – говорила Мари, сидя в своем любимом кресле. – Хотя торопиться не следует. А вот Седьмой… Либо он идеальный актер, либо…

– Слишком колоритный персонаж, – сказал я. – Нутром чую, что он играет.

Конечно, Седьмой мог еще оказаться Зрителем, но после разоблачения других актеров я в это не верил.

– Нутра здесь недостаточно, – хмыкнула Мари. – Ошибаться мы не имеем права. Не та ситуация.

– Я знаю. Но он не Зритель. И кроме того, один аргумент все же есть.

– Ты снова насчет квадрата?

– Ну не мог он сам его придумать. Не мог, и все.

Мари зябким движением закуталась в свою накидку. В сгустившихся «сумерках» ее силуэт темнел на фоне светлой стены.

– Андре, это только квадрат. Любой мог додуматься до него. Особенно если годами не заниматься ничем, кроме живописи. Даже цвета не те.

– Рубенс ведь не додумался, – возразил я.

– Хорошо, – засмеялась она, – пусть будет одна галочка. Доволен?

Я кивнул. Некоторое время мы молчали.

– Ты думал о том, что будет дальше? – спросила Мари, когда я встал и присел на пол возле ее кресла.

Конечно, я думал. И не раз. Как ни отгонял я эти мысли, как ни давил в себе тоскливое ожидание беды, я не мог не думать об этом. Сколько еще протянутся наши поиски несуществующего человека? Неделю, две, от силы месяц. А что дальше? Когда станет окончательно ясно, что нас обманули? Когда, откусывая кусок хлеба, можно будет лишь гадать, какую гадость подмешали в тесто, из которого он приготовлен? Когда каждый день мы будем понимать, что нас меняют, – и не будем знать, как и зачем, а еще в кого или во что мы превращаемся? Что мы будем делать тогда? Попытаемся бежать? Но как? Даже если пробовать симулировать нервный срыв, кто сказал, что отсюда нас выпустят живыми? И что, если Мари никогда не выйдет из этих стен?

Когда я думал об этом, безнадежная тоска отступала, и меня просто скручивало от ненависти. Нет, не дам я этим мерзавцам что-то сделать с Мари! Еще не знаю как, каким способом, но не дам!