— Смазка загустела, замёрзла совсем, товарищ сержант, — тихо сказал Белкин.

Через мост промчалась в обратном направлении машина разведки. Валерка Косотруб крикнул, перегибаясь через борт:

— Эй, на шаланде! Усы не обморозили?

Замёрзшие зенитчики не отвечали на шутку. «Этому черту — Валерке — хоть бы что, — подумал Сомин, — мороз его не берет и снаряжение не мешает».

Вслед за полуторкой разведки шли боевые машины. На крыле одной из них стоял лейтенант Земсков. Спрыгнув на ходу, он приказал Сомину:

— Следовать за колонной.

Через полчаса дивизион был уже в казармах. В кабинете командира части шёл разбор учебной тревоги, а в столовой дневальные не поспевали разносить миски со щами и жирной бараниной.

Только теперь Сомин узнал, что произошло с шофёром и Куркиным. В санчасти установили, что они напились антифриза. Шофёр скончался к утру, а Куркина едва откачали. Вероятно, он поглотил меньшее количество этой жидкости.

— Отличились, Сомин! — сказал комиссар. — Кто должен следить за вашими бойцами? Вы понимаете, что не выполнили боевого задания? Что за это полагается?

— Трибунал, — мрачно ответил Сомин.

Рядом стоял лейтенант Земсков. Разговор с комиссаром был у него несколькими минутами раньше. Это видно было по лицу лейтенанта. Когда командир батареи и сержант вышли от комиссара, Земсков не сказал Сомину ни слова. Он пришёл в офицерское общежитие и, как был в шинели, с биноклем и пистолетом, лёг на свою койку. «Не доглядел!..»

А Сомин, забравшись под одеяло, не думал ни о чем. Мысли оцепенели. Потом, уже в полусне, отогревшись, он приподнялся на койке и тихо сказал, глядя на своих спящих подчинённых:

— Никакой я не командир… — Он вспомнил, как Арсеньев принимал от адмирала Флаг миноносца, и ему стало совсем горько. Но сон все-таки был сильнее. Сомин хотел представить себе нахмуренное лицо комиссара, но не смог. Он уже покоился в том густом свинцовом сне, который не знает ни мыслей, ни сновидений.

Тревоги теперь бывали часто. Громовой окрик вахтенного: «Боевая тревога!» раздавался то во время обеда, то под утро, перед самым подъёмом. Он заставлял людей вскакивать из-за стола, отбросив ложку, или скатываться кубарем с постели.

Дивизион жил по «готовности № I». Моторам не давали остыть. Ночью каждые два часа их прогревали. Этот сдержанный рокот среди ночи не позволял даже во сне забыть о том, что часть с минуты на минуту могут вызвать на фронт. Спали одевшись, с гранатами, с пистолетами, с уложенными вещмешками под головой. Надрывно выли сирены. Их заунывное пение уже не пугало. Оно раздражало.

Газетные шапки бросались в глаза чёрными крупными буквами: «Кровавые орды фашистов рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!»

Но враг не останавливался. На политинформациях матросам говорили: «Положение на фронте ухудшилось. Бои идут под Вязьмой, Брянском, Калинином». Каждый день появлялось новое направление.

Ночью, когда затихал шум города, в морозном воздухе явственно слышалось дыхание близкого фронта.

В одну из таких ночей Сомин был начальником караула. Сидя за столиком в караульном помещении, он писал письмо. Только вчера пришло первое письмо от родных.

«Они считают, что я на фронте, волнуются, — думал Сомин, — а я сижу в тёплых казармах и до сих пор ещё не видел передовой. Наверно, родителям приходится труднее, чем мне. Как они там на Урале? Отец в третий раз просился на фронт, несмотря на то, что ему под шестьдесят. Не пустили. Мать пишет: „Здорово бушевал“, но пришлось остаться на заводе начальником цеха. А мать, конечно, вместе с ним. Всегда вместе, с тех пор как повстречались в девятнадцатом не то под Вапняркой, не то под Каховкой.

Мама, наверно, была очень красивая тогда. Таких теперь и не встретишь, конечно, не считая Маринки. Она даже слишком красивая», — думал Сомин. Ему казалось, что все, кто знает Маринку, должны быть влюблены в неё.

С Мариной Шараповой его познакомили на стадионе. Она была в белой майке спортобщества «Медик», в синей косынке под цвет глаз на выгоревших светлых волосах. Володя проводил её домой просто потому, что было по дороге, а потом он долго жалел, что не попросил разрешения зайти. В другой раз они встретились случайно на Сельскохозяйственной выставке. Маринка обрадовалась не меньше Володи. У них нашлось множество тем для разговоров, и хотя Маринка была влюблена в свою будущую специальность — она мечтала стать хирургом, — её интересовали и спорт, и Большой театр, и стихи Блока, и картины Кончаловского. Володя чувствовал себя рядом с нею неучем и увальнем. Они были одного возраста, даже родились в один и тот же месяц — Володя 20 декабря, а Маринка 16-го, но она училась уже на третьем курсе. Поступила прямо из девятого класса, сдав экзамен за десятилетку и выдержав конкурс. То, что Маринка на два курса старше его, очень смущало Володю, но она не придавала этому обстоятельству никакого значения.

Всю зиму они бывали вместе на катке каждый вторник и пятницу. Володя заходил за Мариной в клинику на Пироговскую. Однажды она вышла вместе с высоким мужчиной в бобровой шапке и белых бурках. Не трудно было догадаться, что это её отец. Вначале Володя смутился, но профессор Шарапов оказался очень простым весёлым человеком. Он даже обещал сходить как-нибудь вместе с ними на каток, но так и не собрался. Вот в шахматы сыграть с ним довелось несколько раз, и всегда Володя проигрывал, хотя у себя на курсе он считался одним из лучших шахматистов. Маринка стояла за его стулом и шёпотом давала советы, а Константин Константинович говорил, что именно из-за этих советов Володя проигрывал.

Худощавый, с бородкой клинышком, лёгкий и подвижный для своего возраста, профессор Шарапов сразу понравился Володе. Когда он смеялся, то снимал пенсне, и все замечали, что у профессора светлые, широко расставленные, словно удивлённые глаза, точь-в-точь как у Маринки.

За несколько дней до начала войны Маринка уехала к своей бабушке в Куйбышев. Володя так и не успел с ней повидаться. Из учебного полка он писал ей несколько раз, но не получил ответа. Когда Володя попал в Москву на формировочный, он при первой возможности поспешил в дом на Ново-Басманной, но квартира Шараповых оказалась запертой. На звонок никто не отзывался.

«А что, если бы вот сейчас отворилась дверь, обитая клеёнкой, и в караульное помещение вместе с облаком морозного пара вошла Маринка?» — ничего более невероятного нельзя было вообразить, но Володе понравилась эта мысль. Он представил себе Маринку такой, как видел её в последний раз на даче, — в пёстром ситцевом сарафанчике, с белыми бусами вокруг загорелой шеи. У Шараповых были гости. Маринка бегала то в погреб, то на летнюю кухню, то на огород. Её пёстрый сарафан мелькал между берёзок и кустов смородины. Володя сидел в мрачном ожидании на скамейке в саду. В тот день они с Маринкой поссорились из-за какого-то пустяка. Константин Константинович несколько раз выходил на веранду и звал Володю к столу, но он заупрямился. Как это было глупо! Гости уехали, когда уже смеркалось. Ирина Васильевна — мать Маринки — занялась хозяйством, а Константин Константинович засел за свой письменный стол. Маринка и Володя принялись поливать цветы. В самом начале поливки Володя наметил себе большой куст пионов. Когда Маринка дошла до него, он наклонился и осторожно поцеловал её волосы. Она сделала вид, что не заметила. Тогда Володя, ужасаясь собственной смелости, обнял девушку и поцеловал её прямо в губы. Маринка не рассердилась, не испугалась и даже не рассмеялась. Она поставила на клумбу почти полную лейку, взяла Володю обеими руками за отвороты пиджака и долго смотрела ему в глаза, а потом сказала: