А у Валерки на фланелевой — «Знамя» и «Отечественная». Ребятам ни за что ни про что досталось. Косотруб сунул одному и другому по-морскому под челюсть — солдатики с катушек долой. Дьяков — за пистолет, а Валерка — поворот на 30.00 и шагом марш: «Колокольчики-бубенчики»… Видно, побывать ему в штрафной роте. В тот день меня ранило, так что не знаю, чем кончилось. А вообще в полку — хреново — на обед, на завтрак, на ужин — одна «шрапнель» и сухари. Каждую машину тащим через Кабардинский перевал чуть что не на руках. Снаряды тоже стали экономить по той же причине. Словом, приуныли ребята. Все завидуют тем фронтам, где началось наступление. Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по черепу, а все равно — лучше, чем кормить вшей в мокрых землянках. Роба поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто — так, не поймёшь в чем — ватные брюки и телогрейка, как у меня.

Земсков слушал и мрачнел все более и более. Может быть, Головин и преувеличивал кое-что, но все-таки картина получалась безотрадная. Наверно, и дисциплина упала, и позабыто золотое правило Яновского: «Учиться — как бриться».

Литинского рассказ Головина привёл в возмущение. Он немало слышал о моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть, да ещё в такой момент, когда вот-вот начнётся наступление. Столько трудностей пережили, столько боев прошли. В тяжкую пору отступления сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут — на тебе!

Вечером в палате он накинулся на Земскова:

— Ведь у вас люди какие! Разложить такую часть — за это же расстрелять мало! Ну, Дьяков — пьяница, безграмотный случайный человек. Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?

Судя по осторожному намёку Головина, Арсеньев тоже начал выпивать. «Негде ему развернуться, — как бы оправдывая капитана третьего ранга, говорил матрос. — В степях какие были бои! И людей теряли мало, а тут — зря народ гибнет от бомбёжки и от разной хворобы. Заскучал!»

Земсков тоже «заскучал». Последние недели в госпитале тянулись томительно. Если бы не «университет», организованный Земсковым и Литинским, можно было бы и вовсе пропасть от скуки. Ведь не каждый день дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась от длинных полуночных бесед.

В тот самый день, когда Головин рассказал Земскову о неполадках в части, Литинский заявил своему новому другу, что будет всеми силами стремиться попасть в полк моряков:

— Что бы ни говорил Головин, а люди у вас золотые. Хочется хоть немного послужить с ними.

— Всюду люди золотые, — сказал Земсков, — тебе как политработнику полагалось бы это понимать. А сильна наша часть своими традициями и очень крепким ядром.

— Так-то оно так, но состав у вас все-таки очень хороший. Между прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка — Людмила…

— И ты о ней знаешь? — Земсков не спросил, что именно знает Литинский о Людмиле. Не хотелось услышать ещё что-нибудь вроде того, что рассказывал Рощин накануне вручения наград.

Против своей воли, Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятельства складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после памятного возвращения из Майкопа Людмила села в самолёт, увозивший раненого комиссара. Когда Людмила приехала из Сочи в Каштановую рощу, Земсков был на передовой у поливановцев. Потом он пошёл в разведку, навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался себя уверить, что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ Рощина о времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове. Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила? Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому что даже самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко для зацепки, а о Марине Константиновне, при всем желании, невозможно отозваться неуважительно.

Длительное знакомство Земскова с Мариной, частые встречи и разговоры не прошли бесследно ни для него, ни для неё. Постепенно у них выработалась потребность видеть друга друга. Земскову было с ней интересно всегда — о чем бы они ни говорили. Он сознавал, что её развитие превосходит его собственное. Но это смущало Земскова только на первых порах. Потом ему понравилось узнавать новое именно от неё, потому что сама Марина была узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.

— Уж не начинаю ли я влюбляться? — спрашивал себя Земсков. С его точки зрения это казалось недопустимым. Но почему? Ответ появлялся немедленно, но Земсков старался заглушить внутренний голос, который настойчиво твердил:

— Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь её давно — дикую, дерзкую, ту самую, которая таскалась по сочинским пляжам то с одним, то с другим уже после того… После чего? Что её связывает со мной? Совместная служба в одном полку? Майкоп? — это только боевой эпизод. Не будь на свете Людмилы, я все равно пошёл бы искать Горича и его машину.

— Нет, дело не в этом, — продолжал спор тот самый голос, который Земсков старался не слышать, — она — самая желанная, единственная желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль…

— А почему он ничего не сказал о Марине?

Круг мыслей замкнулся в исходной точке. Земсков посмотрел на часы, вынул из тумбочки потрёпанную книжку, взял костыль и тихо, чтобы не разбудить спящих, пошёл от своих мыслей в ту самую точку, на которой замкнулся круг, — к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для себя. Просто его сознанию, всю жизнь привыкшему к ясности, требовалась передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не мог определить своё отношение к ней иначе чем много раз слышанной ходячей фразой: «Я с ней отдыхаю душой».

Марина сидела за стеклянным столиком в маленькой ординаторской, просматривая истории болезней. Обычно, занимаясь своими медицинскими делами, она забывала обо всем остальном. Сейчас её глаза скользили по мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого взгляда понял, что она ждала его.

— Вы меня ждали? — спросил он.

— Да.

Это «да» звучало просто, приветливо и смело. Она его ждала. Что же в этом плохого?

Земсков сел на табуретку с другой стороны столика. Разговор начался, как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал все, что она приносила ему по своему выбору. На этот раз он возвратил ей новеллы Стендаля — автора для него почти незнакомого. Больше всего ему понравилась «Ванина Ванини».

— Почему именно это? — спросила Марина.

В своих симпатиях и антипатиях Земсков всегда обладал завидной ясностью, если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше всего.

— Мне нравятся такие люди, как героиня Стендаля. Я просто благодарен ему за то, что он сделал её именно такой.

— Какой? — Она старалась понять его мысль. — Чем она лучше других романтических героинь?

— Надёжная душа! Вы понимаете, что это значит?

— Кажется, понимаю. А вам, Андрей Алексеевич, довелось встретить надёжную душу?

На этот вопрос ответить было труднее.

— Вы знаете, о чем я думал в ту ночь, когда лежал на полу среди раненых в вашем приёмном покое?

Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому — слушать так, чтобы собеседнику хотелось высказаться до конца.

— Я думал о том, что скорее всего не смогу вернуться в строй. Я привык к тому, что нужен армии, моим начальникам и подчинённым. Но я им всем нужен именно как артиллерийский разведчик. Если я перестану быть им, то не буду нужен даже как товарищ. Меня пожалеют, мне помогут, но я не испытаю больше чувства собственной необходимости для тех, кто стал моей единственной семьёй. У меня есть мать. Я ей нужен всегда — нужен, чтобы заботиться обо мне, тревожиться за каждый мой шаг, чтобы жить ради меня. Но, если разобраться, то нужна мне — она, а не я ей.