— Вот шалопут, носит его нелёгкая по ночам! Сам генерал Назаренко не стал бы будить людей ради безделья.

Рощин извлёк из-под сиденья «виллиса» две бутылки, и орденоносный кок смирился.

— Коньяк «КС» — почти РС, — пояснил Рощин, — расшифровывается: «катюшин снаряд». Это вам не чача. А ну, Гуляич, садись с нами и не ворчи! — Он ловко хлопнул по донышку, и пробка полетела в огонь. — Люблю эту работку!

Содержимое обеих бутылок было разлито в четыре эмалированные кружки. Уселись тут же на лужайке, у камбуза.

— Ну, дай бог, не последняя! — пожелал генеральский шофёр.

Раньше, чем все они успели чокнуться, Земсков одним духом выпил свою кружку до дна.

— Ты смотри! — восхитился Рощин. — Он же почти не пил никогда! Вот что значит послужил в разведке! Ты закусывай, Андрюшка, закусывай. Ну, удивил!

Земсков поставил кружку на траву и встал.

— Смотри, Генька, как бы я тебя ещё больше не удивил. Набью я, кажется, тебе морду в честь встречи…

— Да ты что, с якорей сорвался?! Видите, братцы, какой нарзан? Сейчас, дрянь буду! — упадёт на месте и уснёт.

— Ладно, прости, Генька. Собственно, ты не виноват. Спасибо за коньяк и за все прочее. Пойду спать.

Все трое с удивлением проводили его глазами. Земсков шёл быстрым, твёрдым шагом по поляне, пересечённой чёрными тенями стволов. Громадная луна светила над лесом, повиснув на гребне горы Индюк. В ночной прохладной тиши откуда-то издалека доносились два голоса: мужской и женский, поющие под гитару:

Назаренко приехал в полдень. Его ждали в строю на поляне, под самым склоном горы. Флаг миноносца был поднят на мачте. Справа и слева от неё стояли Шацкий и Косотруб с автоматами на груди. Собственно, место Косотруба сейчас было не у боевого знамени, а на гауптвахте. Земсков даже пообещал отдать его в трибунал за самовольную отлучку на фронте, которая приравнивается к дезертирству.

— Есть, в трибунал! — сказал Косотруб, гладко выбритый, надраенный, выутюженный. Когда он только успел?

— Запрещаю отлучаться дальше, чем на двенадцать шагов от шалаша.

— Позвольте спросить, товарищ гвардии старший лейтенант…

— Ну?

— Разрешите получить орден, а тогда — прямым курсом в трибунал.

— Убирайся вон!

Матрос бросился бегом. Земсков проводил его грустным взглядом. Конечно, ни в какой трибунал он Валерку не отдаст. Попробовал бы кто-нибудь его тронуть! Пойдите сыщите такого разведчика!

Он почувствовал почти нежность к этому веснушчатому вёрткому парню, который даже за час до смерти не перестанет шутить и радоваться жизни. Так и надо жить — просто, честно и легко. Сколько хороших людей вокруг: Николаев, Сотник, тот же ворчун — Ропак. А матросы — Белкин, Журавлёв. Да один Иргаш с его казахскими глазами, видящими в темноте, молчаливый следопыт, который мгновенно находит чутьём верную дорогу в путанице пыльных степных просёлков, — стоит всех баб, вместе взятых!

«Жить, как Рощин, я не могу, а иначе на фронте невозможно. Любовь на войне бывает только в романах. Надо плотно застегнуть китель на все крючки и не давать себе воли до самой победы».

— Если доживу, — сказал он вслух и, действительно застегнув воротник кителя, отправился на поляну.

Косотруб уже стоял у флага, а вскоре прибыл генерал. После приветствия и краткой речи генерала, в которой он сообщил о том, что дивизион представлен к ордену Красного Знамени и скоро будет развернут в полк, началось вручение наград за оборону Ростова и бои в степях. Подполковник, приехавший с генералом, стоя у наскоро сколоченного столика, покрытого кумачом, вызывал награждённых.

— Герой Советского Союза гвардии капитан третьего ранга Арсеньев Сергей Петрович!

В дивизионе ещё не знали, что комдиву присвоено очередное звание. Даже стоя в строю по команде «Смирно!», многие успели обменяться мгновенными взглядами, в которых не трудно было прочесть радость и гордость — за себя, за дивизион, за своего командира. Бодров прошептал, не поворачивая головы, стоявшему рядом Баканову:

— Давно пора!

Генерал Назаренко протянул Арсеньеву красную коробочку:

— От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам второй орден Ленина. — Он крепко потряс руку комдива. — Поздравляю вас!

Второй была названа фамилия Яновского. Его орден Красного Знамени генерал положил себе в карман, чтобы вручить в госпитале, когда удастся побывать в Сочи. Такую же награду получили Будаков и Земсков. Второй орден Красного Знамени генерал вручил Николаеву.

Сомин стоял на правом фланге своего взвода. Сердце его колотилось: «Когда же я?» — Разве мог он забыть о коротеньком привале после выхода дивизиона из-под Егорлыка, когда комиссар зачитал списки представленных к правительственным наградам. Сомин был в их числе. Пронырливый вестовой командира и комиссара дивизиона сообщил ему под большим секретом: «Комиссар сказал Будакову, чтобы тебя оформляли под „Знамя“. Даже в самые тяжкие дни Сомин помнил об ордене Красного Знамени, который он скоро получит. Этот не существующий ещё орден помогал ему жить. Может быть, если бы не мысль об ордене, Сомин растерялся бы ночью под Армавиром, когда спереди и сзади строчили автоматчики. Но разве имеет право теряться кавалер Красного Знамени? С раннего детства орден Красного Знамени казался Володе чем-то недосягаемо прекрасным. Он связан был в его представлении с именами Фрунзе и Ворошилова, Чапаева и Фабрициуса. Этот орден Володя уже давно носил на своём комсомольском билете. Вся героика гражданской войны отражалась, как солнце в капельке, в своеобразном и благородном рисунке ордена, где над пятиконечной звездой, лежащей на скрещённом оружии, развевалось красное знамя революции. Ему казалось невероятным, что этот символ воинской доблести, вручаемый от имени всей страны, получит он — Володя Сомин — обыкновенный московский студент, не сделавший ничего особенного. Но раз комиссар сказал — значит никаких сомнений быть не может. Разве не говорил комиссар, что в эту войну в людях раскрываются такие качества, которых сами они в себе не подозревали? А совсем недавно, уже здесь, в Каштановой роще, Арсеньев возвратился откуда-то поздно вечером и тут же вызвал к себе человек двадцать. Их собрали в большом, крытом толем сарае, неизвестно для чего построенном в лесу. Теперь в этом сарае размещался штаб, а за занавеской из брезента жили Арсеньев и Коржиков. При свете аккумуляторных фонарей все стали в шеренгу. Здесь были Николаев, Земсков, Валерка, Шацкий, Ефимов и многие другие. Вошёл Арсеньев. Подали команду „Смирно!“ Володя все ещё не понимал, для чего их собрали здесь, в штабе, без оружия. Командир дивизиона сказал: „Поздравляю, товарищи орденоносцы!“ — и тут же отпустил их.

После этого Сомин видел свой орден даже во сне. Он представлял себе ощущение от прикосновения к прохладной эмали, горящей, как рубин. А на обратной стороне ордена — толстый нарезной штифт и широкая плоская шайба. Она прижимается изнутри к гимнастёрке…

Но вот уже генерал вручает ордена Красной Звезды. «Как же это? Неужели он пропустил? Нет!» — Сомину хорошо виден стол. Ордена Красного Знамени лежали отдельно. Не осталось ни одного. «Наверно, в штабе фронта решили, что много для меня ордена Красного Знамени, и это верно». Он глубоко вздохнул, не пошевелив ни одним мускулом, не отрывая взгляда от генерала. Команды «Вольно!» ведь никто не подавал. — «Ну, ничего не поделаешь. Красная Звезда тоже почётный боевой орден».

Лейтенанты и старшины, сержанты и краснофлотцы один за другим подходили к столу под Флаг миноносца. Получив ордена, они выстраивались в отдельную шеренгу, справа от флага. Вот уже и Белкин понёс туда темновишневую звёздочку.

«И за дело. Правильно! — мысленно одобрил Сомин. Он весь подобрался, готовясь шагнуть строевым. — Сейчас меня!..»