Арсеньев с командирами батарей отправился на совещание к генералу. Яновский вызвал к себе политработников. Старшим на дивизионе оставался Будаков. Он только что собрался бриться и, намылив щеки, правил бритву о ремень. По улице, топая сапогами, пробежало несколько солдат. Один из них крикнул: «Танки!», и хотя не слышно было ни одного выстрела, из всех домов начали выскакивать люди. Будаков отшвырнул бритву и выскочил на улицу, как был, с намыленным лицом. Он бросился к ближайшей боевой машине:

— Заводи!

Машина помчалась вслед за бегущими. Гул моторов слышался со всех сторон. Может быть, моряки и не поддались бы панике, но те, кто видел в окне кабины растерянное лицо Будакова в клочьях мыльной пены, с обвисшими усами, тоже бросились к машинам.

Клименко закричал зенитчикам:

— А ну, быстрей, за дивизионом!

Несколько боевых машин проскочило мимо орудия Сомина. Ваня Гришин, не ожидая приказания, тоже завёл мотор. Половина расчёта была на платформе орудия, остальные вскочили на ходу. Когда проехали квартала два, Сомин опомнился:

— Иван, тормози! Останови, говорят тебе. Орудие к бою!

Пушку развернули стволом на север. Оттуда донеслись несколько разрывов гранат и пулемётная стрельба.

По улице мчался поток бегущих. Лавриненко соскочил с платформы, вцепился в рукав Сомина:

— Уезжай скорей! Видишь, все бегут!

Сомин оттолкнул его:

— Заряжай бронебойным!

Сверху на орудии раздавались недовольные голоса. Даже исполнительный Ваня Гришин проворчал:

— Ну, пропадём мы с таким командующим.

Мимо прогрохотала походная кухня. За ней ещё несколько машин.

«А может, и вправду надо уходить?» — подумал Сомин. Он вспомнил, как в первом своём бою под Москвой нелепо пытался подавить миномёт, скрытый за обратным скатом.

На дороге показалась полуторка. Она мчалась по обочине, подпрыгивая на кочках. На левом крыле, держась одной рукой за кабину, стоял Яновский. Никогда ещё Сомин не видел его таким разгневанным.

— Стой! — кричал комиссар. — Расстреляю на месте! — Он выпустил в воздух всю обойму из своего пистолета.

Машины, которые обгоняла полуторка комиссара, останавливались и поворачивали назад. Яновский соскочил с крыла рядом с орудием Сомина.

— Вы что здесь делаете? — накинулся он на сержанта.

— Стою, — неуверенно сказал Сомин, — зарядил бронебойным и жду.

Гнев комиссара отходил. Он сунул пистолет в кобуру:

— Где Клименко? Где Омелин?

— Драпанули! — ответил из кабины Гришин, хотя его никто не спрашивал.

С юго-востока, с той стороны, куда все бежали, появилась пулемётная установка Земскова. За ней шли три боевые машины, несколько транспортных и камбуз.

Земсков остановился и подошёл к Яновскому:

— С юго-востока движутся танки и мотопехота. Я вернул наши машины.

— Кто ехал на первой машине? — спросил комиссар.

Лейтенант не мог сдержать улыбку, хотя момент был совершенно неподходящий:

— На первой — не заметил, а на третьей — майор Будаков.

Будаков был уже здесь.

— Я поехал останавливать бегущих, Владимир Яковлевич! — На щеках Будакова кое-где были ещё остатки мыла.

Яновский уже выстраивал боевые установки. Подъехал Арсеньев с комбатами. Он успел побывать на северной окраине. Оказалось, что там не было ничего особенного. Прорвался взвод автоматчиков, которых легко отогнали.

Матросы стаскивали чехлы с заряженных установок. Батареи готовились к бою. Майор Будаков уже обрёл уверенность и спокойствие. Он вёл себя так, будто никоим образом не был причастен к происшедшему случаю. Арсеньев считал, что начальник штаба не только не повинен в панике, но, наоборот, пытался предотвратить её.

Флегматичный, чуть насмешливый Будаков с академическим значком на груди никогда не внушал Арсеньеву особых симпатий, но он был необходим. Ненавистное для Арсеньева штабное дело майор знал великолепно. На него можно было положиться. Да и порядок в части, который так трудно сохранить при постоянных маршах, тоже обеспечивался, по мнению Арсеньева, неусыпными заботами начальника штаба. В Будакове капитан-лейтенант видел старпома. А старпому простителен и некоторый педантизм и многое другое, если он снимает с командира корабля все второстепенные заботы. Доверившись Будакову, Арсеньев уже не ставил его действия и приказания под сомнение. Старпом действует от имени командира корабля, значит его приказания святы. Так было и сейчас. Арсеньев искренне был уверен, что комиссар и начальник штаба, не сговариваясь, сделали именно то, что приказал бы он сам, будь он на месте несколько минут назад.

Проходя мимо Земскова, Будаков бросил ему на ходу.

— Много берете на себя, лейтенант. Рискуете нажить неприятности.

После злополучного происшествия многие чувствовали себя неловко, в том числе и командир дивизиона. Но смущение Арсеньева было особого рода. Оно выражалось в ярости, а в такие минуты капитан-лейтенант не знал пощады.

«Выходит, и моряки могут поддаться панике?» — заметил Назаренко. Эти слова обожгли Арсеньева, как пощёчина. Была задета честь Флага.

Генерал почувствовал настроение капитан-лейтенанта:

— Смотри, Арсеньев, никого сейчас не тронь, — предупредил он. — Это приказ!

И Арсеньев не тронул никого, тем более, что искать виновников было некогда. Начинался бой.

Генерал Назаренко принял на себя командование всеми частями и подразделениями, находившимися в станице. Морской дивизион Назаренко послал влево, во фланг наступающим танкам. Справа действовали два дивизиона РС подполковника Могилевского. У околицы, где полчаса назад Яновский останавливал бегущих, занял оборону пехотный батальон. Всех, кто находился в станице, Назаренко бросил в бой, в том числе и лётчиков и спешенных кавалеристов.

Бой продолжался недолго. Перекрёстными залпами гвардейских батарей танки и пехота противника были уничтожены почти начисто. Когда немногие уцелевшие танки скрылись за складками местности, генерал Назаренко сказал:

— Вот так. Хотели отрезать нас, а попали в клещи сами. Спасибо, товарищи командиры!

Арсеньев хорошо запомнил урок генерала. Бывают случаи, когда нужно разделить свои силы, чтобы зажать противника с двух сторон и уничтожить его. Это не вязалось с представлением о корабле, но Арсеньев легко мог вообразить, что он командует эскадрой. Это сравнение вызвало у него улыбку.

Героем дня был, конечно, Яновский. Если бы он решительно не пресёк панику, пожалуй, и генерал не предотвратил бы катастрофы. Танки с ходу перебили бы всех бегущих им навстречу, ворвались бы на хутор, и тогда не уцелел бы никто.

Генерал уехал на восток с полком Могилевского. Моряки остались в качестве прикрытия, а когда стемнело, ушёл и морской дивизион. Он скрылся в степных просторах, как исчезает корабль в морской дали.

Сменялись хутора и станицы, черноголовые поля подсолнечника, поникшая под тяжестью колосьев пшеница и поблекшая от жары кукуруза. А над головой простиралось грозное в своей яркости небо, без единого облачка. К середине дня оно выцветало от солнца и становилось мутно-бледным. Неумолчно гудели самолёты — «юнкерсы» и «хейнкели», «мессершмитты» и «фокке-вульфы». Редкий день проходил без бомбёжки. К ней привыкли, как к неизбежному злу. Как только раздавалась команда «Воздух!», машины сворачивали с дороги, врезались в хрупкие заросли подсолнечника, ломая толстые шершавые стебли, а за машиной оставался глубокий, выше человеческого роста канал. В чаще стеблей было не так жарко. Прижавшись к иссушенной земле, люди ждали, пока пройдут самолёты. Только зенитчики оставались на виду, но такова уж была их судьба!

Ночь приносила облегчение. Тьма давала отдых глазам, разгорячённым телам, перегретым моторам. И хотя, казалось, в это время надо дать передышку в конец истомлённым людям, нельзя было упускать возможность стремительным броском опередить противника, уйти из-под удара и самим нанести удар. Если бы Сомина или Шацкого, Ефимова или Клычкова попросили пересказать события последних дней, вряд ли кто-нибудь из них смог бы изложить эти события последовательно и подробно. С тех пор как дивизион перешёл через донскую переправу, жизнь превратилась в непрестанный бой, чередующийся с маршами. Грани суток стирались, потому что не было привычного для мирного времени сна, который отделяет один день от другого. Только теперь Яновский осознал до конца смысл распространённой фразы, которую слышал раньше сотни раз: «Не зная дня и ночи…» Порой он удивлялся запасу человеческих сил в себе самом, в командирах и матросах и особенно в Арсеньеве. Капитан-лейтенант все время искал врага. Июль и август 1942 года, впоследствии вписанные в ту главу истории войны, которую назвали отступлением, были для Арсеньева и его части сплошным наступлением. Морской человек, привыкший к боевой рубке своего корабля, он научился так разбираться в степных дорогах, будто родился и вырос в этих местах. Компаса и карты тут было недостаточно. Требовалось особое чутьё, чтобы не запутаться в пыльных фарватерах полей.