— В семнадцать тридцать орудие сержанта Сомина сбило пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88», — рассказывал Земсков. — Если бы не Сомин, наш боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз…

— Пишите, — перебил Будаков, — сбит один самолёт. Все у вас, Земсков?

— Необходимо отметить действия расчёта Сомина во время конвоирования колонны с боезапасом. Прошу отметить также, что инженер-капитан Ропак проявил большую выдержку во время налёта и потом, когда мы встретили конный патруль противника.

Земсков не сказал о том, что этот патруль был уничтожен только благодаря его собственной смелости и находчивости. Но Будакова не интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова, когда в штабной фургон взобрался Ропак.

— Александр Иванович, я пришёл специально, чтобы, как начальник боепитания, доложить вам об исключительной смелости и упорстве, проявленных лейтенантом Земсковым.

Будаков тщательно расправил свои усы:

— Вы, товарищи командиры, сговорились, что ли, расхваливать друг друга? Ну, какие там ещё геройские подвиги?

Слушая рассказ инженера, Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком по столу. Земсков попросил разрешения уйти и выпрыгнул из штабного фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.

— Людмила! Давно вас не видел! Ну, как вам все это нравится? Хорошо хоть со мной не поехали.

Людмила ждала, что Андрей скажет ей что-нибудь ещё, но Земскову было не до неё. Он был возмущён тем, как безразлично отнёсся начальник штаба ко всему, что ему было доложено.

В фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки, прерываемые неторопливым баском Будакова.

«Он мне ещё не раз напакостит, — подумал Земсков, — ну, да черт с ним. Моё дело — разведка».

Людмила все ещё стояла рядом.

— Вы сюда? — спросил лейтенант.

Она пришла специально, чтобы его увидеть, побежала стремглав, как только освободилась в санчасти, а он даже внимания на неё не обращает. Людмила ответила с деланой небрежностью:

— Да, сюда, к Александру Ивановичу.

— А! — сказал Земсков. — Ну, я пошёл.

Людмила осталась стоять у штабного фургона. Из двери высунулась длинная голова Будакова:

— Пожалуйте, Людмила Васильевна!

Людмила подумала и вошла, но как только майор отослал писаря, она тоже поднялась, вытянув руки по швам:

— Разрешите идти, товарищ майор? — и, не дожидаясь разрешения, выпрыгнула из фургона.

Вечер уже наступил. Впереди была ночь и целый свободный день. Целый день отдыха! Кое-кто улёгся пораньше спать, некоторые сели за письма.

По улице проехали шагом казаки — десятка два — три всадников на рыжих донских лошадях. Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам хат.

Яновский писал письмо, хоть и не знал, когда и где удастся его отправить. Услышав цокот копыт, он посмотрел в окно и с удовольствием отметил ладную фигуру старшего лейтенанта, ехавшего впереди на поджаром гнедом жеребце с длинной шеей, тонкими мускулистыми ногами и маленькими копытами. Жеребец прижимал уши, пенил мундштук, косил большим золотым глазом на окна, горящие закатным огнём.

«Красивый конь», — подумал комиссар.

«…Приходится только удивляться, — писал Яновский, — выносливости и терпению наших матросов. Я думаю сейчас о том, что заставляет их так спокойно и твёрдо переносить невероятные трудности этих дней? Примеров подлинного героизма было столько, что просто не представляется возможным их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть…»

Наводчик второй батареи Ефимов тоже писал письмо. Он сидел на завалинке, сдвинув на затылок бескозырку, и сосредоточенно работал огрызком карандаша:

«…А если правду вам описать, так положение наше очень тяжёлое. Авиация жмёт с утра до ночи, не даёт поднять голову, и каждый день ведём бои с танками. Иногда думаю: будь, что будет, все равно погибать, а посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за нас всех, и перед высшим командованием тоже, а своей уверенности никогда не теряют, и из любых трудностей нас выводят с победой, как было, к примеру, вчера. И подвести их мы не имеем никакого полного права, видя такие примеры морского геройства».

Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:

— Вот это жеребец! Англо-донец — красота!

Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:

— Пиши, пиши, писатель! Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на твой пароход!

Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное, но всадник тронул шпорами бока лошади в тех местах, где густо-коричневая блестящая шерсть переходила в нежную желтизну подпалин. Жеребец перебрал передними ногами, натянул повод и пошёл крупной, размашистой рысью, а остальные лошади, поспевая за ним, перешли на короткий галоп. Маленький отряд скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.

Писарчук стоял на вахте у орудия. Он тоже смотрел на всадников, пока они не скрылись, потом его внимание привлёк подозрительный гул. Привычно взглянув на залитую солнцем сторону неба, он заметил вдалеке несколько самолётов.

По сигналу «Воздух!» расчёт занял места на орудии. Сомин навёл бинокль и увидел три тяжёлых транспортных самолёта «Дорнье-216» в сопровождении истребителей. Стрелять по ним на таком расстоянии было бесполезно. Самолёты прошли стороной, и Сомин скомандовал «Отбой!», а вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулемётные очереди.

Минут через десять по селу пронёсся карьером кавалерист, видимо из того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении. Всадник резко осадил лошадь рядом с группой моряков, которые курили у колодца, беседуя с двумя женщинами. Здесь же находился, конечно, и Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.

— Где ваш командир? — крикнул кавалерист. — Высадился воздушный десант.

Яновский вышел из избы, застёгивая на ходу китель:

— Где десант? Сколько примерно человек?

— Там, в роще, прямо по шоссе. Человек сорок парашютистов с пулемётами. А может, больше.

— Скачите к вашему командиру. Из рощи никого не выпускать! Будем через десять минут.

Яновский задумался только на мгновенье: «Пожалуй, обойдусь без Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!»

Он взял две боевые машины из второй батареи. «Этого, пожалуй, хватит».

Солнце уже село, когда «студебеккеры» остановились на пригорке, не доезжая полутора километров до рощи, обложенной со всех сторон редкой цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалёку, в ложбинке, стояли коноводы с лошадьми.

— Командир, ко мне! — крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.

— Накапливайтесь вон в той балочке. Атака немедленно после залпа. Людей с противоположной стороны рощи уберите.

Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые встречался с «катюшей».

— Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!

Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:

— Залп!

Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы, казаки наискосок из ложбинки помчались в атаку с обнажёнными клинками над головой. Моряки хорошо видели с пригорка, как они рубили на скаку выбегавших из горящей рощи парашютистов. Двое фашистов вытащили из рощи пулемёт и уже готовы были открыть огонь в упор по казакам, но на них налетел старший лейтенант на гнедом жеребце. Дважды сверкнул клинок. Пулемёт не выпустил ни одной пули.

Все было кончено в течение нескольких минут. Яновский подождал, пока кавалеристы прочёсывали рощу, чтобы в ней никого не осталось. Снова подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:

— В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!

Казак подмигнул ему, как старому знакомому:

— А ваш пароход — тоже ничего! Так дали, что и нам, почитай, нисколько не оставили.