— Эх... ну, например, почитать хотя бы основное. И, да, именно про Смутное время. До эпохи Эдо. Это то время, когда появился и пришел к власти наш род. Тогда, я думаю, ты поможешь мне разобраться в одном непростом... хм, семейном вопросе.

— Ага... так все-таки? У вас объявился призрак предка?

— Вроде того. Все, давай об этом потом. Я не хочу сейчас ни о чем думать, сегодня я хочу просто повеселиться и отдохнуть.

— О, кстати, — Сандер взял с блюда креветку и повертел ее между пальцами, — меня отвезут домой? Я же понятия не имею, где снятая тобой квартира.

— Конечно. Нас заберут и отвезут. Я же сказал: снял недалеко от своей. Черт. Лед весь растаял... — Ёситада скорчил недовольную гримасу и нажал кнопку под столом.

Две головы, одна в черном шлеме, другая в алой повязке, склонились в гробовом молчании над распахнутым портмоне. Яркий свет фонаря отлично освещал его содержимое и побелевшие кончики пальцев, сжимавших коричневую мягкую кожу.

— Дерьмо, — медленно проговорил хозяин той головы, что была в повязке.

— Не выражайся, — парень в шлеме выпрямился, вытянул сигарету из слегка смятой пачки зубами и принялся шарить по карманам в поисках зажигалки.

— Давно ты моя мама? Ты посмотри! — мальчишка поднял портмоне повыше и потряс. — Что это? А? Это похоже на баксы? «Это точно американец! У них полно бабла!» А? Кто это сказал? Это вообще что? Из какой страны вообще?!

Его собеседник наконец-то нашел зажигалку и, пожав неопределенно плечами, прикурил.

— ...А... — мальчишка вытряхнул содержимое портмоне на землю. Разноцветные бумажки разлетелись по сторонам. — Что молчишь? Что молчишь, я спрашиваю? — он внезапно подпрыгнул и вцепился в ворот куртки товарища обеими руками, заставив того слегка наклониться. Портмоне полетело вслед выброшенным деньгам.

— Пофиг на деньги! Что это было?! Как этот хрен меня заметил вообще? Ты видел меня?!

— Нет, Дайске, я тебя не видел.

— Значит, я все-таки был в тенях? И не зови меня «Дайске»! Я — Юкимура! Юки-мура. «Юки» — как удача, «мура» — как деревня. Неужели так сложно запомнить?!

— Да легко. Как деревня. Отпусти меня, пожалуйста.

— Саске! Сам ты деревня! Ты понимаешь, он не мог меня видеть. Или не понимаешь? А вот это... — мальчишка выпустил подельника и пнул портмоне, из которого вывалился сложенный вчетверо лист. — А это что? — он нагнулся, поднял его и развернул.

— Похоже на карту, — тот, кого назвали Саске, затянулся еще раз и щелчком отправил окурок в кусты.

— Точно. Это остров. А тут отметка, видишь? О, а вдруг эта карта сокровищ?!

— Даже если и так? Мы даже не знаем, из какой страны приехал тот парень.

— Все равно. Пригодится, — мальчишка свернул лист и сунул в карман.

— Это тоже пригодится: оно дорогое, — его товарищ поднял портмоне и затолкал куда-то под куртку.

— Ладно, поехали, Юки-мура.

Они оба уселись на мотоцикл и спустя мгновение растворились в темноте.

Черный дым. Огромным столбом, застилающим небо. Иногда сквозь его клубы прорывается пламя — главная башня Осакского замка полыхает уже полностью. Гарь от пожираемого огнем дерева и треск — от них нигде не укрыться. Дым разъедает глаза — именно из-за этого его лицо мокро от слез. Кабуто на нем нет — только коричневая шапочка-подшлемник, Иэясу отворачивается и стягивает ее с головы, вытирая с лица слезы, пот и сажу. Долго смотрит на комок в руке и черные разводы на нем. Встает и медленно, как во сне, бредет вперед. Усталость? Или это старческая слабость, беспомощность? Словно в подтверждение на лицо падает седая прядь липких от пота волос.

Все кончено. Но отчего так больно где-то под левым плечом, будто туда попала вражеская стрела?

Хидэтада стоит на пригорке. похожий на изваяние грозного бога, охраняющего храм. Или демона? Яркие языки пламени вырываются из-под его золоченого шлема — колосья на нем выглядят рогами. Услышав шаги отца, он поворачивается — и нет, не опускается на одно колено, просто наклоняет голову и плечи, не сводя с Иэясу взгляда. Один его глаз полыхает зеленым огнем. Иэясу глотает ком, застрявший в горле. Его ли это сын?

— Хидэтада... — наконец стоном вырывается у него из груди, — ...зачем?!

На секунду лицо Хидэтады рассекает усмешка, как трещина в камне:

— Что — зачем? Мы победили, отец.

— Зачем ты приказал открыть огонь? — тихо, почти шепотом произносит Иэясу. — Мы говорили о мире. Было перемирие, помнишь? Мы и так уже победили. О-Тятя была напугана до смерти, она просто женщина, несмотря на все упрямство. А Хидэёри сделал бы все, как сказала бы его мать. Они бы согласились на все условия. На надел на Кюсю, даже на монастырь! Зачем ты... убил их?

Хидэтада снова поворачивается спиной к нему и лицом к пылающему замку. Раздается грохот — верхняя башня, рассыпая тучи искр, рушится вниз.

Это вопиющее неуважение. Но Иэясу это сейчас волнует в последнюю очередь.

— Он должен исчезнуть. Исчезнуть навсегда.

— Хидэтада! Кто вынул из твоей груди человеческое сердце и вставил туда камень?!

И легкий поворот головы, и то же зеленое дьявольское пламя:

— Вы, отец.

Иэясу сел на постели, сжимая голову руками. Отреагировав на движение, в углу комнаты зажегся ночник. Еще темно — ночь или раннее утро. Иэясу протянул руку и взял со столика коробочку с влажными салфетками. Ему показалось, что его лицо все еще в саже и слезах.

Будто и не минуло четыреста лет. А впрочем, это для ками Тосё Дайгонгэна прошли века. А для него, Токугавы Иэясу, — всего полтора года. Год после победы — в безудержном веселье и пороках: бесчисленные женщины, западное вино рекой и изысканные кушанья. Всю жизнь он отличался воздержанностью, но теперь можно все, ведь ничего больше от него не зависит. Почему, почему Хидэтада не позволил ему умереть там, под стенами Осаки? Как подобает воину? Что ж, возможно, сдохнуть в потоках черной рвоты — и есть смерть, достойная человека, предавшего того, кого клялся защищать...

«Потому что вы мне нужны».

Хидэтада... Он никогда не признавал компромиссов и полумер.

...Когда армия возвращалась назад, Иэясу приказал нести себя в закрытом паланкине, сославшись на плохое самочувствие. На самом деле — не хотел смотреть на обочины дорог. Но, даже заткнув уши, он продолжал слышать стоны умирающих: кресты с распятыми на них защитниками Осаки тянулись до самой столицы.

«Я отсеку любую руку, что посмеет поднять меч».

Беспомощность — разве не это самый большой кошмар для того, в чьих руках была сосредоточена власть? Нет, не перед Хидэтадой, которому он сам передал сёгунский титул, чувствовал себя бессильным Иэясу. А перед его несокрушимой и чудовищной правотой. Перед миром, который устроен так, а не иначе. И — будь ты даже божеством — его законы неумолимы.

...И полгода здесь. В новом мире. Изменился ли мир на самом деле? Или это просто яркая обертка, сними которую — и обнажится все тот же жуткий оскал, и дохнёт смрадом разлагающихся тел?

Не важно, кто и на кого похож. Иэясу лег, повернулся на бок и закрыл глаза. Хватит ворошить прошлое. Именно сейчас у него есть шанс все исправить. По-настоящему исправить.

Было четыре часа дня, когда Иэясу наконец встал из-за рабочего стола. Вот еще одно из достижений современной цивилизации, которое он полюбил всем сердцем, — клавиатура. Не нужно выводить кистью сложные знаки. Не надо разбирать чужие каракули. Нажимаешь на кнопочки с детскими буквами — на экране сами по себе возникают нужные иероглифы. Правда, рука все равно устает, если писать очень долго.

— Господин, пришли ответы на ваши запросы.

Он обернулся. Его всегда поражало, как Ии Киёми может настолько бесшумно двигаться на таких высоченных каблуках. Очень хотелось как-нибудь надеть на нее длинное фурисодэ [1] и полюбоваться ее точными и плавными движениями. Но он отчего-то смущался попросить. И потом — эта женщина на работе. А рабочая форма секретаря именно такова: нейтрального цвета юбка до колена и изящный жакет по фигуре.