Карфагенянин подавил жалость к ним. Он не желал сиракузцам никакого зла, но их беда шла ему на пользу, и нужно было воспользоваться ею до последней капли, если он хотел дожить до вечера. Мысли заполнили воспоминания о кровавых бойнях, в которые он попадал раньше. Если противник был дисциплинирован – а римляне были, – мало кто выживал, когда ломал строй и бежал. Только упрямство заставляло Ганнона двигаться вперед. Упрямство и удачно выпавший жребий, что Деон оставался рядом, позволяли ему продолжать безумный лихорадочный бег через покинутые палатки, и он бежал дальше.

Это было как удар, когда юноша, еле дыша, выскочил из очередной палатки и снова увидел перед собой наполовину вырытый ров. Они достигли края сиракузского лагеря. За земляным укреплением земля полого уходила вниз, к речке, где он недавно купался, – точнее, целую жизнь назад. Глаза Ганнона нашли брод; там скопилась масса солдат. Римляне еще не добрались досюда, но это не мешало трагедии разворачиваться дальше. Это было естественное узкое место, представлявшее наибольшую опасность. Люди уже гибли здесь. Всякое понятие о дисциплине исчезло. Сотни сиракузцев толкались и пихались, чтобы попасть на мелководье, где можно перейти и спастись от врага. Раненых и слабых оттесняли в сторону, где было глубоко, и те тонули там. Некоторые солдаты так обезумели в своем желании попасть к броду, что сражались друг с другом. Взлетали и опускались клинки, сухая земля обагрилась кровью. Тела падали лицом в реку, окрашивая воду алым. Раненые кричали. У Ганнона сжалось сердце. В такой сумятице людям не выжить.

Его глаз заметил движение на берегу. Десятки всадников устремились на восток. За ними он увидел сотни других – это была конница, которой удалось ускользнуть от врага.

– Смотри, – проговорил он с отвращением, – Гиппократ даже не пытается сражаться. Трусы бегут, бросив нас здесь.

Деон нахмурился.

– Грязный ублюдок.

– Точно.

Еще одна причина ненавидеть его. Боги, пусть он окажется в пределах досягаемости моего меча, лишь только раз!

– Пойдем ниже по течению от брода. Наш лучший шанс – переплыть реку. Ты сможешь?

– Постараюсь, командир.

– Ничего, я помогу тебе.

Деон благодарно кивнул. Держась вместе, они спустились по склону. Берег усеивало брошенное оружие. Раненые, кто уже не мог идти, протягивали руки в мольбе, прося у проходящих мимо помочь или прекратить их страдания. Стиснув зубы, Ганнон не смотрел на них. До реки было еще далеко, когда его внимание привлек вой ужаса сзади, из лагеря.

– Проклятье! – услышал он голос спутника, и у него самого горло сжало страхом. Сейчас весь берег превратится в бойню.

Из разных точек лагеря появились десятки легионеров. Они поступили так же, как чуть раньше Ганнон с Деоном, прорубив себе путь через палатки. Приказавший это командир – смышленый ублюдок, подумал Ганнон. До такого мог бы догадаться Квинт. «Может быть, и он здесь?» – мелькнула мысль. Но сейчас это не имело значения. Намерением римлян было опередить как можно больше бегущих сиракузцев, и у них это получилось. Страшная паника обуяла солдат, оказавшихся ближе всего к легионерам, и бурлящей неорганизованной толпой они бросились к броду. Давка там стала еще неистовее.

– Сними доспехи, – велел Ганнон Деону. – Будет легче плыть.

– Смотри, командир. – Тот вытянул руку.

– Что там?

– Вон, около солдата в беотийском шлеме. Бедная баба…

Ганнон наконец увидел, о ком говорил Деон, и его сердце чуть не остановилось. Примерно в трехстах шагах, на полпути между ними и римлянами, какая-то женщина склонилась над другой, пытаясь ее поднять. У нее были черные волосы, и ее фигура показалась знакомой. Ганнон похолодел от ужаса. Его возлюбленная осталась в Сиракузах. Ее не может быть здесь… Или может? Женщина взглянула на римлян, которых выстраивал их командир, а потом бросила отчаянный взгляд на реку. Ганнон злобно выругался. Это была Аврелия.

– Беги, – сказал он. – Спасайся.

– А ты не пойдешь? – недоверчиво спросил Деон. – Остаться здесь – умереть наверняка.

– Там моя женщина. Я должен остаться. – «Я не могу допустить, чтобы она умерла». – Беги! Да хранят тебя боги.

Деон понимающе взглянул и отсалютовал Ганнону, после чего повернулся и убежал.

С мечом в руке карфагенянин помчался к Аврелии. Странно, но было облегчением бежать в объятия смерти. Поток бегущих сиракузцев поредел, позволяя ему передвигаться быстрее, чем раньше. Многие из солдат даже не замечали, что он делает, а другие смотрели на него с недоумением; несколько человек сказали, что он сошел с ума. Ганнон не потрудился ответить им, сосредоточившись на женской фигуре.

Сверху донеслась команда на латыни:

– Сомкнуть ряды!

Другие голоса повторили ее. Юноше вновь стало страшно, когда он услышал, как стукнулись щиты, один о другой: сейчас римляне двинутся вперед… Ганнон ускорил свой бег. Безумный хохот сорвался с его губ, когда он заметил, как женщине удалось помочь сдвинуться своей подруге. Она не Аврелия. Он умрет зря. Из всех шуток, которые сыграли с ним боги, эта самая наихудшая.

Однако, приблизившись, Ганнон на мгновение испытал облегчение. Все-таки это Аврелия, и она помогала другой женщине. Та морщилась от боли. Она первой увидела его и что-то сказала Аврелии. Возлюбленная повернула голову.

– Ганнон! Как ты разыскал нас?

– Чистая случайность и солдат по имени Деон. – «Какого хрена вы здесь делаете?» – хотелось ему спросить, но вместо этого он проговорил: – Элира тоже здесь?

– Нет, она не захотела.

– У нее больше мозгов, чем у тебя. – Он кивнул на другую женщину. – Как тяжело она ранена?

– ВПЕРЕД! – раздалась команда на латыни.

Ганнон вздрогнул, но не оглянулся на римлян. Женщина с покорным лицом снова рухнула на землю.

– Кажется, у меня сломана левая нога. Я споткнулась и упала на вершине склона.

Карфагенянин посмотрел на ее ногу. Подкожное кровоизлияние окружало отвратительно распухшую икру. Дерьмо.

– Действительно сломана.

– Я говорила ей, чтобы оставила меня, – сказала женщина странно спокойным голосом.

Два красных пятна появились у Аврелии на щеках.

– Я не могу. Так нельзя. Она помогала мне с тех пор, как мы покинули Сиракузы.

Ганнон взглянул вверх по склону. Легионеры начали спускаться. В пользу его и женщин было лишь то, что у них больше возможностей для маневрирования. Римлянами руководят весьма здравомыслящие люди, рассеянно заметил он. Зачем бежать вниз, рискуя споткнуться? Сиракузцы никуда не денутся. Как и он с женщинами… Во рту стало совершенно сухо.

– Нам нужно уходить, иначе все мы погибнем, – прошептал юноша. – Я понесу тебя.

– Вы не сможете, – ответила женщина.

Ганнон увидел на ее лице страх – и надежду, – и протянул к ней руки.

– Смогу. Положу себе на плечо.

Ее лицо застыло во вновь обретенной решимости.

– Если вы меня возьмете, у нас никаких шансов. А без меня вы еще можете убежать.

Аврелия в ужасе посмотрела на нее.

– Мы не можем тебя бросить!

– Вы должны. Даже если переберетесь на другой берег, вам нужно будет бежать со всех ног. А со мною не сможете.

Ганнон прошептал Аврелии:

– Она права.

Аврелия помедлила в нерешительности и, в конце концов, на прощание сжала женщине руку.

– Да не оставят тебя боги.

– И тебя. – Раненая достала из складок платья кинжал. – Может быть, я смогу забрать с собой одного из них.

Ганнон потащил Аврелию за собой. Полупешком, полубегом он тянул ее за собой вниз по склону через свалку доспехов, щитов, оружия и тел. Оглянувшись, карфагенянин увидел, что фигуру лежавшей женщины уже почти поглотил вал наступающих римлян. Вряд ли она умрет быстро, но Ганнон все же молился об этом. Она заслужила легкую смерть.

Они добрались до реки недалеко от брода. Тот был непроходим из-за скопившейся там толпы. Ганнон быстро скинул панцирь. Вместе с десятками таких же беглецов им удалось переплыть реку. Оказавшись на другом берегу, как и всякая дичь, на которую охотятся, они оглядывались назад. Римский строй уже почти спустился по склону. Через мгновение послышался тошнотворный звук, когда легионеры ударили по массе сиракузцев, столпившихся на броде. Ганнон старался не обращать внимания на последовавший вой. Он надеялся, что его приятель Клит избежит расправы. Увлекая Аврелию за собой, юноша устремился под защиту деревьев на восточном краю долины. Вместе с ними бежали десятки солдат – с таким же затравленным выражением на лице. Никто ничего не говорил, потому что говорить было нечего.