– Думал продать мою женщину, да? – прошипел Ганнон, давя пальцами его адамово яблоко. – Мразь!

Он убил много людей, но никогда никого не душил. Это оказалось неприятно, однако конопатый должен был умереть тихо. Ганнон молча наблюдал, как лицо жертвы налилось кровью, распухший язык высунулся изо рта, покрасневшие глаза выкатились из орбит. Они смотрели на Ганнона с безумной мольбой.

– Будь ты проклят, – прохрипел несчастный, пытаясь засунуть под руки убийцы большие пальцы.

С тихим хрустом хрящ в горле конопатого сломался. Его язык немного втянулся, и глаза погасли. Ганнон не разжимал рук и не убирал их, пока жертва не осталась недвижимой в течение двадцати ударов сердца. Потом осторожно пощупал пульс на побагровевшей шее и послушал сердце. Оно не билось. Ганнон издал долгий вздох. Дело сделано.

Однако опасность оставалась. Шум с улицы напомнил ему, что рядом люди. Засунув кинжал в ножны, Ганнон пригладил волосы, пощупал окровавленное ухо, вытер рукой пот с лица, подождал немного и вышел на улицу, оправляя тунику, как человек, который только что опорожнил мочевой пузырь. Плотник, нагнувшийся над полуперепиленной доской, взглянул на него и снова отвернулся. Больше никто, похоже, не обратил на него внимания. Если немного повезет, подумал Ганнон, тело конопатого не найдут еще несколько дней. К тому времени над ним поработают крысы, и будет чудом, если убитого хотя бы опознают. Гиппократ останется в неведении, что Аврелия находится в городе.

Ганнон легкой походкой шагал по улице, но не прошел и тридцати шагов, как услышал знакомый голос:

– Хо! Не моего ли карфагенского командира я вижу?

Ганнон почувствовал себя нехорошо. Какое невезение! Обернувшись, он отсалютовал:

– Так точно!

Гиппократ подошел поближе, за ним следовали несколько командиров конницы. Их нагрудники сверкали, шлемы и ножны были отполированы. Они шли по какому-то важному делу.

– Что ты здесь делаешь? – Гиппократ неодобрительно посмотрел на него. – И в таком состоянии – весь грязный, с окровавленным ухом…

Ганнон проигнорировал насмешливые взгляды командиров у Гиппократа за спиной.

– Я просто прогуливался, стратег. И не смотрел, куда иду. Споткнулся и упал головой в грязь.

Он молча вознес хвалу богам, что правитель даже не слушал ответ. Очевидно, стратег не видел его до этого момента и не имел представления о его намерениях.

– Пойдем со мной, – приказал Гиппократ. – Я собирался вызвать тебя позднее.

– Хорошо, стратег.

Ганнон оглянулся на плотника – единственного свидетеля, видевшего, как он выходил из переулка. К его огромному облегчению, тот исчез. Куда – не имело значения.

– Начинается новая кампания.

– Да, стратег. Я жду этого с нетерпением.

– Как я и предполагал, – последовал резкий ответ. – Последние разведывательные данные говорят, что римские легионы, стоящие лагерем под Сиракузами, в ближайшее время не собираются никуда двигаться. Гимилькон и я хотим преподнести им неприятный сюрприз.

– Звучит хорошо, стратег!

Карфагенянин был отчасти в восторге, отчасти в ужасе. Он снова попытался не беспокоиться об Аврелии.

Лицо Гиппократа выразило злобу.

– К несчастью, ты не будешь участвовать в нападении.

– Не понимаю, – сказал Ганнон, борясь с внезапной дрожью.

– Мой брат Эпикид должен знать о нашем плане, чтобы одновременно предпринять вылазку. Ты доставишь ему в город известие.

Теперь Ганнон пытался скрыть радость. Пройти через римские линии будет небезопасно, но если он сможет взять с собой Аврелию, то может вывести ее из-под двойной опасности – нахождения в обозе и нового разоблачения. Это был также шанс избавиться от Гиппократа, а если удастся послать донесение, Ганнибал будет рад узнать о таком развитии событий.

– Тебе нечего сказать?

– Как всегда, я неукоснительно выполню ваш приказ до последней мелочи, стратег, – невозмутимо ответил Ганнон, моля богов, чтобы в своем послании Гиппократ не попытался настроить Эпикида против него.

Того, похоже, разочаровал такой ответ.

– Проникновение в Сиракузы связано с риском, – предупредил он. – Осада стала крепче, чем когда мы прорывались оттуда. Эпикид должен обязательно получить мое письмо, поэтому я посылаю несколько человек, чтобы доставить его. Хоть одному из вас да удастся, – добавил он с некоторым сарказмом.

– Хоть одному из нас, стратег, – повторил Ганнон, вознося благодарность богам.

«И если счастливчиком окажусь я, – подумал он, – то повезет двоим».

Квинт ходил взад-вперед, неся караул. Участок укреплений, который охранял его контуберний, составлял примерно восемьсот шагов. Гастаты несли караул четырьмя парами, и каждая отвечала за свою четверть участка. Двести шагов, шесть остановок. На каждой пауза, чтобы осмотреть пространство, отделяющее удерживаемую римлянами территорию от стен Сиракуз. Квинт и его товарищи патрулировали этот участок укреплений после возвращения из Энны летом. Они шагали туда-сюда всю зиму. Теперь, ранней весной, все они знали участок как свои пять пальцев.

Сиракузы находились в миле от них, то есть римляне располагались вне пределов досягаемости даже самых мощных архимедовых катапульт. До начала осады ничейная земля обрабатывалась, но теперь местные крестьяне давно сбежали или были убиты. Их зерно осенью убрали легионеры. Потом на опасной территории никто не пахал и не сеял. Во время суровой дождливой зимы стерня сгнила в земле, и теперь осталась одна грязь. «Жаль, что летом не будет урожая», – размышлял Квинт, но отсутствие растительности облегчало работу часовых. Любое движение будет сразу замечено. Однако сиракузцы не отваживались выходить за стены города. За всю осень не было замечено даже ни одного вражеского дозора. Укрывшись за своими надежными оборонительными укреплениями, осажденные не видели нужды нападать. «Гораздо разумнее оставаться за укрытием мощных стен, – угрюмо подумал Квинт, – греясь у огня в построенных через равные промежутки башнях». Римляне тоже не нападали после того кошмарного дня почти год назад. Впрочем, Марцелл ужесточил блокаду Сиракуз, насколько это было возможно. К сожалению, блокада не мешала карфагенянам регулярно присылать конвои, снабжая город всем необходимым. В своем настоящем виде осаде не виделось конца в ближайшем будущем.

Свистел северный ветер, и Квинт поежился. Снова он проклял перья у себя на шлеме – они не давали надеть капюшон. Чтобы согреть голову, стоило рискнуть снять шлем. Но если увидит кто-нибудь из командиров, последует наказание. Оставалось лишь обмотать шею в два слоя шерстяной тканью.

– Замерз? – спросил Урций.

– Еще бы! А ты, что ли, нет?

– Совсем не замерз.

Квинт хотел пнуть его, но приятель отошел. Каждый день они повторяли одни и те же шутки. Это помогало бороться со скукой.

– Сколько еще осталось, как думаешь? – спросил Урций.

Солдат посмотрел на солнце, которое клонилось к горизонту.

– Не долго.

– Я тоже так подумал, хвала богам. Вернемся в палатку. Теплое одеяло. Огонь. А главное – сегодня не моя очередь готовить!

– Ха! Ты просто забыл, чья очередь.

Урций настороженно нахмурился.

– Неужели Мария?

– Как ты мог не запомнить? – со смехом спросил Квинт.

– Проклятье! Опять горелый хлеб, мясо сырое, а вареные овощи так и не вымыты как следует… Он готовит так, что есть невозможно.

– Ты всегда можешь предложить свои услуги, чтобы готовить вместо него.

– Вот еще! – категорически заявил Урций. – Попытаю счастья. Может быть, сегодня у него получится лучше, чем в прошлый раз.

Они пошли дальше и достигли конца своего участка, где встретили Мария и Плацида, заменившего Матвея, – сонного типа, соответствующего своему имени[5]. Урций воспользовался возможностью обрушить на Мария град ругательств за его стряпню.

– Если вечером не приготовишь что-нибудь съедобное, тебе будет очень плохо, – пригрозил он. – Мы с ребятами больше не будем есть твою бурду.