Им потребовалось всего полчаса, чтобы осмотреть все здание.
Оно никогда не было обитаемым.
— Интересно, где он хранит птиц, эта птичка, — полушутливо-полураздраженно сказал Том.
— Что за игры в прятки затеял этот таинственный персонаж. И какова его истинная игра… его игра, — задумчиво протянул Гарри Диксон.
Он вдруг нагнулся и подобрал комочек бумаги, закатившийся в угол.
— А это что? Я не ожидал найти это на заброшенном заводе, где гуляют ветра! — воскликнул он.
Это была банкнота достоинством в пятьдесят фунтов стерлингов Банка Англии.
— Фальшивая? — спросил Том.
— Фальшивая? Ни в коем случае, — ответил сыщик, изучив банкноту под лупой. — Напротив, самая что ни на есть настоящая!
Они молча прошли через пустой парк, слыша, как в кронах шуршит ветер.
— Зачем эта легенда об Иллинге и проказе? — вопрошал себя Диксон.
Но он зря напрягал извилины, подходящего ответа на мысленный вопрос не находилось.
— Ищем ветер, дым и ничто! — заключил Том.
Гарри Диксон искоса глянул на ученика, но не смог опровергнуть его разочарование. Том сказал правду.
— Не знаю почему, — продолжил молодой человек, когда они сели в такси, доставившее их в город, — но я уверен, что надо возобновить наблюдение за домом у железнодорожной насыпи. Не стоит забывать, что там он сбросил морской бинокль мне на голову.
— Хорошо, — кивнул сыщик, — согласен с этой идеей. Не знаю почему, но проведем время там, а не в другом месте.
Когда такси подъезжало к Оксфорд-стрит, Гарри Диксон хлопнул себя по лбу.
— Да это же он! — воскликнул он.
— Кто? Доктор Друм?
— К черту вашего Друма и все, что с ним связано. Нет, шофер, который приезжал за белыми павлинами. Это же Билл Манди.
— Билл Манди… Тот еще подонок.
— Совершенно верно. Бандит, но работает без особого размаха: мошенник, обманщик, хотя довольно ловкий, особенно если надо избежать полицейской облавы. Я вспомнил шрам в виде звезды на его подбородке. Нет, доктор Друм меня разочаровывает. Совсем неподобающие связи.
Когда они вернулись на Бейкер-стрит, Гарри Диксон бросил на стол пятидесятифунтовый билет, и Том, в свою очередь, схватил его.
— Как он воняет, — сказал он.
Сыщик понюхал банкноту. Взгляд его стал странным. Том подметил в глазах учителя огонек. Гарри Диксон бросился в свою лабораторию.
Когда он вышел из нее два часа спустя, огонек не исчез, но на лице Гарри Диксона читалось нескрываемое непонимание.
— Ваш нюх заслуживает награды, мой мальчик, — сказал он, — не потому, что он вывел меня на след, а потому, что позволяет ответить на ваш вопрос: «А что он делает с птицами?» Так вот, Том, он делает из них чучела!
— Он что, рехнулся?
— Может быть. Заплатить полторы тысячи фунтов, чтобы изготовить чучела!
— Он принес в жертву двух наших павлинов?
— Боюсь, что так. Это я увидел под микроскопом.
На банкноте остались крохотные следы птичьей крови, а также блестки от порошка, который использовал мистер Пиввинс. А йодоформом пользуются в подобных операциях. Доктору Друму это дает некоторое преимущество: мертвые птицы привлекают меньше внимания, чем птицы живые. Любое помещение может служить вольером, а вернее, кабинетом естественной истории.
— Если он пользуется банкнотами в пятьдесят фунтов для своих делишек, он может соперничать с Рокфеллером, — проворчал Том Уиллс.
Гарри Диксон вспомнил об этом замечании ученика много позже.
В записках знаменитого сыщика Гарри Диксона, которые служат нам для описания его удивительных полицейских приключений, есть кое-какие лакуны.
Хотел ли Гарри Диксон отказаться от расследования странного дела доктора Друма? Мы склонны поверить в это.
Очевидно одно: целая страница его дневника, посвященная этим событиям, исписана нервным и сбивчивым почерком.
Хожу по кругу в полной темноте. Куда ни поверну, передо мной ничто. Я уже не знаю, что ищу. Если я однажды окажусь лицом к лицу с доктором Друмом, я не знаю, как с ним держаться. Я ни в чем его не обвиняю, однако ищу и преследую его. Ничто… но это ничто наблюдает за мной, контролирует мои действия, следит за моими метаниями.
Я закончил читать несколько ужасно ученых трудов по гипергеометрии, а смелая гипотеза о четвертом измерении…
Пытаюсь понять Эйнштейна, Нордманна, Ланжевена, Планка… Сплошная абстракция, смелая и парадоксальная.
Мне кажется, что это будет актом божественного гнева, если Господь позволит преступнику открыть тайну пространства и времени. Я не имею права допустить это.
Я спускаюсь с головокружительных высот, чтобы отыскать в себе новую решимость: я имею дело с обычным преступлением, которое с невероятной умелостью завуалировано наукой. Да, но… а в чем преступление?
Ну, ладно, за работу. Разберемся с ничто, вооружимся нашими жалкими человеческими средствами: нашим умом и терпением.
Быть может, самое худшее ничто даст ощутимые результаты.
Гарри Диксон и Том Уиллс шли, сгибаясь под порывами леденящего октябрьского ветра.
Доктор Друм исчез, но в Университете не беспокоились: к его капризным и внезапным исчезновениям привыкли. Он давно снискал славу оригинального и малообщительного ученого. Однажды он отправился в Индию, забросив лекции и студентов, и добился восстановления в профессорском корпусе благодаря вмешательству самых высоких покровителей. Доктор Друм был национальной славой. Этого забывать не следовало. Даже Гарри Диксон рисковал потерять симпатии поклонников, если бы кто-либо догадался о его проектах.
Оба сыщика кружили по лабиринту грязных портовых улочек в поисках подходящего места для наблюдений.
Сыщики уже четвертый вечер кружили здесь, но видели лишь тьму, прорезаемую косыми дождевыми потоками.
— Ну, вот. Попали в кино, по крайней мере, на три часа, — угрюмо проворчал Том Уиллс, занимая место на табуретке перед окном. Гарри Диксон промолчал, направив бинокль на группу домов, где должны были зажечься таинственные окна.
Вдруг его рука непроизвольно сжала бинокль — на мгновение появилась тут же исчезнувшая яркая вспышка.
Том тоже заметил ее и промычал от радости:
— Я же говорил… там снова что-то есть!
Но непроницаемая тьма вернулась. Однако долгое и терпеливое ожидание принесло свои плоды.
Некоторое оцепенение уже начало овладевать сыщиками, ибо было уже далеко за полночь, когда они разом схватили бинокли.
Окно вдруг осветилось.
Белая лампа ярко вспыхнула, осветив скупую и жалкую обстановку комнаты.
Стол стоял на месте и был завален бумагами; на черной доске белели написанные мелом строчки. Но в этом странном интерьере не было ни единой живой души.
— Надо же, — пробормотал Том Уиллс, — похоже, доска исписана намного больше, чем только что. А никого нет.
Гарри Диксон хотел ответить и вдруг застыл, буквально пораженный тем, что происходило на доске.
Никто к ней не прикасался, а она сама собой покрывалась алгебраическими уравнениями и наспех сделанными мелком эпюрами; они таинственным образом множились, исчезали, словно стертые невидимой тряпкой, появлялись вновь, и их становилось все больше.
Странная сложная формула, где значок бесконечности, лежащая на боку восьмерка под корнями разных степеней, царила в центре доски, оставаясь нетронутой, а остальные таяли и появлялись снова.
— Уравнение 40-й степени, — пробормотал Гарри Диксон, — «математическое безумие», как ее называл Майкрофт Керабл.
В комнате возникло затишье — на доске не появлялось ничего нового.
И вдруг доску заслонило чье-то присутствие.
Чье? Сказать было невозможно. Это было что-то вроде тени, расплывчатое, плавающее в воздухе комнаты.
Она скользнула взад и вперед, потом побледнела и сжалась. В этот же момент в стене нарисовалась дверь, и в нее медленно вошел человек, словно согнутый неимоверной тяжестью.
