Старший лейтенант не решался обсуждать и прочитанные книги. Очень опасно сейчас разделять чье-то мнение. Где те наивные, восхищавшиеся трудами предателя Свечина? Уволены, неразумные! А притаившаяся в самом сердце армии белогвардейская гнида, ставившая для развлечения солдат на бруствер, наконец-то получила по заслугам[65].

Но, с назначением наркомом Тимошенко, в армии начали происходить странные перемены. Дисциплинарный устав ввел почти старорежимные порядки. Пополняя дисциплинарные батальоны, исчезли «любители» отдохнуть на гауптвахте[66]. И в настольные игры там больше не играли. Особые отделы отобрали у НКВД и подчинили наркомату. А как возмущались политруки, низведенные особым приказом до уровня заместителей командиров по политчасти!

Лозунг «учить войска только тому, что нужно на войне» не свелся к очередной газетной кампании. Строгие проверяющие беспощадно наказывали командиров, которые в чем-то недовыполняли жесткие требования.

Новые веяния заставили задуматься о своей судьбе и продолжении карьере. Через полгода предстояло менять три «кубаря» старшего лейтенанта на новенькую «шпалу» в петлицах, но свободной капитанской, а лучше майорской должности, в укрепрайоне нет.

Уезжать из Бреста не хотелось. Семейство Суворовых прекрасно обжилось, а в дом постепенно приходил достаток. Кроме того, имел Владимир еще один серьезный довесок к жалованью: жена покупала у местных дефицитные, в глубине страны, вещи, и за хорошую цену сбывала их в комиссионных магазинах Минска. Не стоило и дальше выпускать из рук удачу.

Предложенное место начальника штаба показалось Владимиру разумным компромиссом для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице.

Первое впечатление о новом начальнике сложилось хорошее.

У такого и поучиться не грех, глядишь, вместе с ним он и выше поднимется. Да и не вечен сам капитан.

Нет-нет, подсиживать Ненашева старший лейтенант Суворов не собирался, он прикидывал шансы, рассчитывая на случай. Вокруг творилась такая чехарда с кадрами, что иной человек и месяца в должности не служил, как его переводили на другое место. Единственное, что смущало Владимира до зависти, какая-то внутренняя независимость комбата. Это сразу вызвало мысль о неком покровителе капитана где-то очень высоко.

«Странный человек, этот Ненашев», — подумал Алексей Иволгин.

Почему он именно так себя повел, говоря с нами, будто с малыми детьми. Неужели, нельзя более серьезно?

Читал бы его мысли Панов, обязательно сказал – «нельзя».

Алексею сейчас тяжело, зато, несмотря на невоенный внешний вид, он имел громадное преимущество перед Суворовым.

Там, где Иволгин учился, давно читали курс педагогики, ставший обязательным в военных вузах осенью сорок шестого года. В теории воспитания Алексей соображал, но последние полгода не находил в работе ни удовлетворения, ни душевного равновесия.

Как высох питавший его родник. Еще в июле 39-го, вместе с бойцами, он искренне хотел стереть с лица земли фашистскую гадину. А в августе пришлось способствовать небывалому расцвету дружбы советского и германского народа, загнанной в тупик стараниями неведомых врагов[67].

Как же так, ведь еще недавно в испанском небе отважно бились с германским легионом «Кондор» советские летчики-добровольцы. Немного времени прошло и с тех пор, когда Иволгин ходил на митинги, где сам клеймил и искренне желал смерти шайке предателей и убийц, продававших Родину генералам рейхсвера. Да и о вечной подлости Гитлера известно каждому.

Теперь газеты словно забыли о фашизме, а им на лекции разъяснили: западные державы отказались вести с СССР переговоры как равный с равными. Они хотели, чтобы Советский Союз воевал за интересы империалистов, но мудрый товарищ Сталин разгадал хитрую игру. Путем молниеносного заключения договора с Германией созданы условия для мира и дальнейшего строительства социализм.

Затем случился победоносный польский поход, где Красную Армию встречали цветами, а если стреляли, то из кустов. Иволгин радовался грандиозным событиям и долго рассказывал бойцам, как угнетают и ополячивают паны белорусский народ, как тяжело и мрачно жить рабочим в капиталистической Польше.

Но просил красноармейцев не рассказывать о колхозах и полном отсутствии в СССР частной торговли. Указание дал политотдел – мол, не надо отталкивать от себя мелкобуржуазный элемент.

О! Какое это было время!

Каждый боец шел у местных за профессора, и его жадно слушали все: рабочие, крестьяне, интеллигенты. И совсем неважно, что он рассказывал! Главное, это был советский человек, из справедливой и счастливой жизни в Советской стране.

Народ на митинги ходил тысячами, сколько бы их ни проводили. Оратор, сменял оратора и, со слезами на глазах, благодарил Красную Армию.

Энтузиазм и радость неимоверная – люди жадно слушали советские песни, по десять раз подряд пересматривали новые фильмы. Казалось, огромная птица счастья накрыла крыльями долго не знавшую радости землю, воплощая в реальность вековую мечту о сытой и счастливой жизни.

Но как-то удивились бойцы и сам Алексей, видя полные товаров и еды магазины. Свободно и дешево продавались костюмы, часы, отрезы тканей и прочее, с трудом добываемое в стране, обложенной со всех сторон врагами-империалистами.

Но сказка скоро кончилась.

Когда Иволгин уезжал на войну с белофиннами, на митинги местные граждане уже не ходили, слушать долгих речей они не желали и постоянно ехидно интересовались у очередного оратора: когда же, наконец, привезут в село мануфактуру, сахар, промтовары и продукты, которые здесь не вырастить. А стоило Алексею вновь заговорить о счастливой жизни, то сразу следовал язвительный вопрос: «Так, когда же все это будет у нас?».

Где-то наверху помудрили, поскрипели мозгами и дали новую установку: счастливую жизнь надо еще заработать. Подтянуть живот, терпеть лишения и продолжать строить социализм. Но людей уже было не пронять, и дальше своей части Иволгин старался не ходить. Позора не оберешься.

Дальше Алексей наслушался всякого по дороге в Финляндию. «Закрой рот, зубы простудишь!», — часто обрывал его командир роты, считая Алексея пустышкой, никчемным человеком, а агитацию – ненужной болтовней. Командир оказался настоящим пророком. Политрук серьезно заболел. Шла их дивизия на быструю и победоносную войну в шинелях, буденовках и сапогах. Уже потом, в холода, интенданты постепенно переодели всех. Никто в армии не думал, что война затянется до зимы.

А каким все поначалу казалось радужным, трудностей не ожидалось! Ехали они туда с настроением замечательным и полной уверенностью в победе. Да мы их на раз! Правительство белофиннов уже сбежало из Хельсинки! Они оттуда, а мы туда. До скорого свидания! Все, с улыбкой на лице, приглашали друг друга отобедать в Хельсинки. Чёрт возьми, и он сам, на полном серьезе, готовился туда поехать![68]

В госпитале политработника унизили еще раз.

Многострадальный трудовой народ Суоми в марте сорокового, все таки добился окончательного «укрепления дружбы и собственной безопасности вместе с Советским Союзом». Но не всякий человек, даже не ослеплённый животной злобой и не одураченный брехливой буржуазной печатью мог предвидеть, что сгинет в этой кутерьме народное правительство и революционная армия. Заключать мир пришлось с «давно обанкротившейся правительственной шайкой».

И что Алексей мог возразить тем раненым командирам, весело и цинично тыкавшими пальцами в два номера центральной газеты с разницей в три с половиной месяца? Впрочем, подшивку «Правды» за тридцать девятый год быстро убрали с глаз внимательных пациентов[69].

Иволгин молчал, повернувшись к стенке, прячась от насмешливых взглядов. Не позора хотелось человеку, искренне желавшего учить детей по правде. Она должна быть одна, и именно в нее, он как коммунист, истово верил.