А тот, кто решил в тридцать седьмом году набирать в военные училища ребят, преимущественно с полным средним образованием, должен быть найден и награжден золотой медалью[138].

Страна потихоньку приближалась к стандарту образования, принятого Германией в начале двадцатого века. Окончательно догнали в конце пятидесятых, выходило и раньше, но задержала война.

Панов подумал, что у бывшего учителя Иволгина должен быть к немцам особый профессиональный счет, отдельно за сожженные школы.

Солдата вермахта создал школьный учитель, подметил еще Бисмарк. Обширность знаний позволяла использовать среднестатистического немца, чуть ли не в любых войсках, имея, чаще всего, критерием здоровье, а не факт, кем ты был на «гражданке».

Но учиться военному делу по-настоящему, его лейтенантам придется на войне. Причина – не в сокращенном в тридцать восьмом году сроке подготовки курсантов военных училищ. И даже не в том, что выпускники сорок первого закончили учебу не осенью, а весной, в мае. Существует некий вредный миф о свежеиспеченном советском лейтенанте, способном сразу «правильно» руководить взводом. Такой опыт можно набрать только в войсках. Говоря проще, человек набирался опыта и знаний, а потом вставал на следующую ступеньку. В Красной Армии рассчитали все правильно: взводному отвели три года командования, ротному и комбату – четыре, а командиру полка – восемь лет. Это означало, что через девятнадцать лет средний лейтенант мог дорасти до комдива.

Любой командир РККА в глазах врага слыл невольным «карьеристом»[139]. В мире, попахивающего гнилью империализма, до второй мировой войны ротами командовали шесть лет, батальоном – десять, полком – до двадцати лет[140]. Считалось, что иной дороги к штанам с лампасами у офицера нет.

В мае сорокового, когда Тимошенко принялся разгонять тот веселый пионерский лагерь, по недоразумению называвшийся Красной Армией, превращая ее в могучую силу, дошедшую спустя шесть лет до Берлина и Порт-Артура, случился форс-мажор…

Армию увеличили, и тут же потребовалась масса командиров, извлекаемых отовсюду[141]. Вновь призванных из запаса, как Максим, в войсках служило больше трети[142], и все равно не хватало. Тогда, почесав затылок, принялись возвращать тех, кого ранее выгнали из армии.

Кадровая чехарда доходила до анекдота, когда иной командир менял должность по шесть раз за год, гонимый волнами реорганизации с одного места на другое, не успевая узнать ни дела, ни людей.

— Ну, вот и все, — Максим отдал кадровику отобранные десять дел.

— Интересно, как ты выбирал, — оценивающе присвистнул Брунов, — поделись опытом, а?

— Баш на баш, — улыбнулся Ненашев, — с ребятами из городского военкомата можешь меня свести? Только не говори, что никого не знаешь. У вас же боевое братство кадровиков!

— Зачем тебе? Что задумал?

— Тут приписных граждан на сборы призывают. Хочу народ добрать.

— Ты представляешь, кто там может оказаться?

— Не хуже тех, кого уже дали, — Ненашев усмехнулся. — А через сорок пять дней они разойдутся, зато проверка у меня – первого июля. Смекаешь?

— И до тебя дошел слух, что пополнение задерживается? — сердито спросил Брунов.

— Не слух! — Ненашев поднял и опустил трубку телефона, затем демонстративно упер глаза в потолок.

— Ну, ты и жук! — восхитился кадровик, завидуя связям – Хорошо, с человеком я тебя познакомлю. Но…

— С меня поляна, — мгновенно выдал Максим.

— Вряд ли получится… — не так уже однозначно произнес кадровик, хитро и весело глядя на Максима.

— Ух ты, какой! Пусть! Дальше мои проблемы.

— Тогда поляна должна быть не простой…

— А примерно, как тот аэродром, — усмехнулся капитан, мотнув головой в сторону летного поля рядом с Северным военным городком.

«Оказывается, мы понимаем друг друга с полуслова», — обрадовался Брунов.

С Ненашевым приятно иметь дело, и надо дружить. Мало ли что. У таких людей судьба переменчива, но карьера стремительна. Дальше кадровик слушал, удивлялся и задавал редкие вопросы.

Капитан проводил свой «профотбор», выясняя по куцым делам: как человек попал в военное училище, по разнарядке или сам, где хотел служить; в какой семье воспитывался, как учился, что делал в общественной жизни и выставлял в табличку баллы, внимательно изучая почерк и лица на казенных фотографиях. Саша понимал, что может ошибиться. Он не профессиональный психолог, но кое-что по старой работе умел.

Брунов неожиданно для себя узнал о методах анализа по почерку. Свое знание Ненашев легализовал легко. Поделился, мол, на гражданке секретом один из «лишенцев». Астрахань была еще и местом, куда ссылали всяких гнусных личностей, в том числе и семьи изменников родины.

Тех, чьи мужья и отцы создали в Красной Армии долго действующую, глубоко законспирированную, контрреволюционную, фашистскую… Ой, так говорить ему уже нельзя! С 39-го года направленность организации тоже сугубо империалистическая.

Остальное кадровика не удивило. Была оказывается такая методика, но в тридцать шестом году из Красной армии надолго изгнали тесты.

Жаль! Тогда пытались определять, к какой службе склонен боец. К связи, разведке, артиллерии, химии, пулеметам, санитарам или сразу в обоз. Вначале 60-х методику вернули для отбора кандидатов в летчиков и моряков. Уже осознали, цену возможной ошибки[143].

Расставшись с новым другом, капитан засунул блокнот в планшетку и ушел в сторону дома приезжих.

Водителя Панов предварительно проклял и сослал в гараж, имея альтернативу: либо починить тормоза, либо сделать гудок громче. Но чтобы в семь вечера у штаба! Как штык!

Посмотрев на молодых, пышущих здоровьем лейтенантов, Саша мрачно думал, не представиться ли ему сразу капитаном Хароном, собирающим людей на понтон для переправы через Стикс[144]. Из бойцов УРа, на его позициях, выжили лишь единицы.

В ответ на тридцатидвухлетнего капитана смотрели с едва маскируемым пренебрежением. Ну, не герой-командир. Ничего, они-то знают, как надо служить.

Две недели назад, ребята вырвались из тоскливой бурсы, за два года учебы задолбавшей их бесконечными учениями, маршами и строевыми занятиями.

Принцип «учить тому, что надо на войне» в сороковом году в военных училища восприняли буквально. Как дождь, то боевая тревога. В слякоти и грязи курсанты копали окопы, стараясь уложиться в норматив. Вместо горячей пищи жевали концентраты.

Обучение наступлению оказалось не меньшей пыткой – постоянные марши в полном снаряжении на тридцать, сорок и даже на сто километров, выматывали их до полусмерти[145].

Но больше всего убивало однообразие. Дни проходили один за другим, как братья-близнецы. Казалось, время навсегда остановилось в этих классах, казармах, полигонах и учебных полях.

Теперь, несмотря на то, что их вместо отпуска[146], решили направить прямо в часть, открывшийся мир казался огромным и радостным. Как-то по-особенному под летним солнцем светились новенькие кубики в петлицах. Хотелось совершать подвиги, очаровывать девушек и, вообще, просто жить. Пусть они не летчики и танкисты, но тоже ребята не промах. А если враг нападет, то дадут ему отпор.

— А ну, товарищи командиры, построились!

Ненашев внимательно осмотрел каждого, в почти монолитном строю лейтенантов прося, представится. На вид все одинаковые, новенькое обмундирование, скрипящие ремни, рубчик на отутюженных галифе и начищенные до блеска хромовые сапоги.