Максим улыбнулся. Глядишь, скоро аксельбанты придется заказывать, для «чапаевской» атаки. В батальоне под двести с лишним человек, из которых пятьдесят офицеры. Или хотя бы повязки ввести, надо понимать, кто над кем командует.

Ладно, местный комсомольский лидер только что закончил «петь» правильный текст согласно бумажке, а собранные красноармейцы, как-то не очень заинтересованно на него поглядывали, перетирая некую проблему между собой.

Не знал Максим, насколько быстро в обществе, как-то живущем без социальных сетей, распространяются слухи. А народ волновался. Саперы шепотом рассказали – напала на командира вместе с «ихним» бойцом банда злых поляков с револьверами и кинжалами в зубах.

От верной смерти соседи Ненашева оборонили, за что теперь с УРовцев магарыч. Но и сам комбат из верного пистолета «ТТ» по-снайперски, в глаз, как белок, положил десяток. С главным злодеем дрался на ножах, пленил, едва не оторвав голову. Самое интересное, что несуразица никого не смущала.

Федор искренне старался, по-своему поднимая авторитет капитана, посулившего медаль и отпуск. Комбат Ненашев ему нравился, чем-то внешне неуловимо напоминая первого командира, времен еще империалистической войны.

— Вопросы есть? — по согласованному сценарию спросил Иволгин.

Ненашев притворно веселым взглядом оглядел публику. Если вопросов не будет – грош цена Максиму, как офицеру. Командиру надо знать не только, с какими мыслями солдаты пойдут в бой, но и заставить их сражаться. В этом он волен использовать все: от слова и личного примера, до мата, кулака… и пули.

А что такого? Живой боец, впавший в прострацию и орущий всякую хрень по «танки», «окружили» и «предали» страшнее лютого врага[275].

Агитируй за любую власть, но в минуту опасности инстинкт самосохранения сразу займется рассудком.

Нет, все нормально. И никто не растил в стране безумных роботов.

По статистике уверенно в бою себя ведет четверть солдат. Для проявления активности остальных требуются «волшебные пинки» командира.

Иначе спрячутся, убегут или найдут малейший повод, чтобы покинуть поле боя, где страшно и убивают. И одного раненого начнут выносить вдесятером[276].

Так как же объяснить, за что придется сражаться его солдатам? За Родину или за победу мировой революции?[277]

Халхин-Гол и Зимняя война показали руководству страны, что с тем, что ходило на парадах вокруг мавзолея победоносно воевать нельзя.

Мысль о том, что СССР – наследник дореволюционной России постепенно входила в сознание граждан, так что и призраку бывших императорских вооруженных сил, неприкаянно шатавшемуся по кладбищам эмигрантов, пришлось вернуться на Родину. Увидев его, маршал Кулик даже заплакал: «как мы тебя ждали целых двадцать лет».

Слухи слухами, но десятого мая сорокового товарищ Мехлис на заседании Главного военного совета заставил отвиснуть челюсти примерно четырех десятков ответственных военных товарищей.

«Эх, школота!», примерно так, со вздохом, начал Лев Захарыч, объясняя, что надо правильно пересказывать книги о грядущем освобождение трудящихся от гнета капитализма[278]. Затем заявил оторопевшим участникам заседания о «непонятном» огульном охаивании старой армии, из которой следовало незамедлительно взять лучшие боевые традиции русского солдата.

Но характер будущей войны виделся прежним, классовым. Сценарий роли не играл – либо капиталисты нападут на нас, либо мы самостоятельно нападем на них, если окажемся сильнее. Во имя великой интернациональной цели, РККА, как носитель самой передовой теории, марксизма, донесет знамя освобождения до закордонных народных масс. Те сами поднимутся на борьбу против эксплуататоров.

Однако стало важным, чтобы не сгорела дотла в священном Россия, как первое и пока единственное в мире государство рабочих и крестьян. Его как раз следовало защищать в первую очередь.

Комбат, выбрав почти традиционную для советской армии методику воздействия на умы подчиненных, шел по лезвию бритвы или плыл между Сциллой и Харибдой. Перегнешь в одну сторону – вызовешь недоверие бойцов, в другую – гнев начальства. За такими вещами тут смотрели пристальнее, чем за боевой учебой.

Судя по объективным докладам Иволгина, люди в батальоне не понимали проводимой внешней политики СССР и постоянно требовали разъяснений. Нет, на Советскую власть никто вслух не жаловался – тут не совпадал житейский здравый смысл с реальностью.

Недавно назначенных политработников очень аккуратно и ехидно терзали вопросами: если нам чужой земли не надо, то почему наши войска стоят в Польше, Прибалтике, Финляндии? Как это сочетается с необходимостью защиты пролетарского государства? А почему, войдя в Польшу, Красная Армия не рванула сразу на Варшаву и Берлин? Как случилось, что в Финляндии пролетариат так и не восстал? Зачем в газетах называют Гитлера другом, когда рядом мы видим его пушки, направленные на нас?[279].

И что им, ответить?

Хорошо хоть решили вместе с Иволгиным дать установку, не стыдясь казаться смешным, отвечать в стиле: «не знаю, но спрошу», позволяющем избегать нелепых ляпов и, попутно, добавлять головной боли замполиту. Как раз волну таких вопросов Ненашев и хотел сбить, потому как дай он ответ в духе своего времени… М-да, «Спокойно Козлодоев! Сядем усе!»

Пришлось долго и бурно обсуждать программу «посиделок» с замполитом, во всем соблюдая баланс.

А ведь скоро начнутся взводные учения, по двенадцать часов в сутки, при постоянной идеологической накачке по выбранной линии. Так что придется вам, товарищ Ленин, помочь цитатами про правильно настроенных великороссов и правильно понятый патриотизм.

— У меня вопрос к товарищу капитану, — поднялся сержант, отмеченный Максимом за упертость. Уж ежели что попало тому в голову, а она мысль переварила и поверила – пиши пропало. С позиций не свернешь даже бульдозером. Кивнул.

— Правда, вы сегодня десяток белополяков завалили?

Тьфу, не такого вопроса на первой беседе Панов ждал.

Вечная военная традиции, блин. Черт, нигде так не врут, как на войне, после охоты и в день получки, далеко за полночь перед женой. Едва от слухов отделался, как ловил его сетью целый пограничный отряд. И пойдут теперь байки про польских «рыцарей», которых он твердой рукой забивал в землю, по самую перегородку между ног.

Стоп-стоп! А ведь по такому «солдатскому телеграфу», при отсутствии командиров, пойдут шепотком панические слухи: «немецкие танки», «прорвались», «окружили». Еще шаг, паника, разложение, хаос: «спасайся, кто и как может!».

— На, лови, — он бросил сержанту трофейный клинок. По случаю Ненашеву достался укороченный на каком-то местном заводике бывший артиллерийский кинжал с клеймом Златоустовского оружейного завода, девятьсот десятого года выпуска с удобно лежащей в руке самодельной рукоятью. Неизвестный мастер, имеющий представление о балансе, хорошо поработал. Из кривого кинжала получился почти прямой и очень тяжелый нож. Рубить, колоть и резать, но метать – тяжело.

— Ну что вы, очарованы? — ехидно спросил Ненашев бойцов, передающих друг другу трофей. — Не десяток, а сотню даешь!

Народ засмеялся, понимая несуразность слуха. Но Максим забрав клинок обратно, приладил к ручке веревочную петлю и крутанул его несколько оружие раз вокруг руки. Вроде как вещь нашла хозяина. Смех поутих.

— Двоих убили, одного взяли в плен. Нехорошей смертью люди умерли.

Максим сделал паузу.

Вокруг замолчали, ожидая продолжения. Разве смерть может быть хорошей?

— Родину свою предали. Что нас ненавидели – полбеды. Хуже, что к немцам пошли служить. Ладно, не будем о них.

Ненашев сокрушенно махнул рукой. Потом еще раз проверил балансировку трофея и метнул его с двух метров в деревянный столб. Промахнется только слепой. В тишине, кроме потрескивания костра, раздался звук, глубоко входящей в древесину отточенной стали.