Удивительно!

Олени, сбившись в плотную кучу, стоят среди моря, опустив голову. Около стада бегают по воде люди, размахивая шкурами.

— Четыре человека… а где же пятый?

Навсегда я запомню эту картину: двухтысячный табун неподвижных оленей среди мерцающего безбрежного океана, черноватые фигурки людей и белые корабли облаков, плывущие в вышине.

Рынтыиргин волнуется. Все, даже маленькая Нанга, с тревогой следят за бегущими по воде фигурками. Паруса могут испугать оленей. Спускаем грот-парус, идем на веслах и садимся на мель неподалеку от стада. Море затопило здесь невысокий увал тундры.

К вельботу подходят пастухи. Грязная их одежда изорвана, похудевшие лица запачканы илом. Широколицый энергичный молодой чукча с жесткими, коротко остриженными волосами, сын Рынтыиргина, рассказывает о приключениях дежурной бригады.

В ночь наводнения стадо далеко разошлось по тундре. Комаров не было, и олени спокойно поедали листву карликовых ивнячков. Море напало внезапно, пастухи по колено в воде принялись собирать оленей. Широкий и глубокий пролив отрезал табун от берега тундры. Олени не пошли вплавь, и скоро противоположный берег пролива затопила вода. Стадо очутилось на большом острове среди океана. Море надвигалось неумолимо, теснило оленей и людей к центру острова и наконец затопило сушу. На месте острова образовалось мелководье: вода покрыла копыта оленей. Начался ураган: океанские волны с ревом разбивались у мелководья, тучи брызг и клочья пены летели через весь табун.

Снежная метель с морозом чуть не погубила людей. Летняя одежда промокла и обледенела; пастухам пришлось заколоть четырех оленей, снять шкуры, вывернуть их мехом внутрь и, скрепив края ремешками, надеть теплые «безрукавки». В этой одежде пастухи согревались, забираясь в гущу оленей, стесненных мелководьем.

Лишь один пастух в погоне за отбившимися оленями ушел далеко в тундру и не подавал о себе никаких вестей. Оленей он успел повернуть к табуну, но сам не вернулся. Вероятно, наступающее море преградило путь к спасительному острову.

Нужно сменить усталых пастухов, и Кемлилин поручает Пинэтауну охрану табуна, очутившегося среди океана. Пастухи, наловив бревен плавника, живо связывают маленький плот. На плоту оставляем Пинэтауну на всякий случай двухнедельный запас продовольствия, ружье и последние полбочонка пресной воды.

Опасаясь шторма, спешим назад — снять с бревенчатого настила и вывезти на берег всех людей. Кемлилин и Рынтыиргин, отталкиваясь веслами, выводят вельбот с мелководья. На борту «Витязя» сейчас восемь человек. Вельбот превращается в спасательное судно.

— Прощай, черноволосенькая!

Пинэтаун размахивает ружьем. Нанга грустно провожает глазами молодого пастуха. Губы ее дрожат — она не хочет расставаться с юношей, спасшим ей жизнь. Девушка срывает платочек и машет Пинэтауну.

— Нанга, поднимай паруса! — шутливо командую я.

Нанга проворно тянет фалы, пастухи помогают ей. Девушка сообразительна — она скоро станет настоящим матросом.

«Витязь» уходит в море по галсу, оставляя за кормой волны белой пены. Долго любуюсь Пинэтауном в морской бинокль. Опершись на ружье, смелый юноша задумчиво смотрит вслед уходящему «Витязю».

После разлуки с Пинэтауном Нанга сопровождает меня повсюду, как тень. Борьба с ураганом сплотила маленький экипаж «Витязя». Девушка боится потерять друзей и остаться одинокой в незнакомом стойбище.

Обитателей «бревенчатого островка» удалось перевезти к новому берегу тундры в три рейса. У большого озера, образовавшегося во время урагана, пастухи разбили палатки и яранги объединенного лагеря.

Никто в стойбище не понимает языка Нанги — даже старики, изъездившие тундру от Чукотки до Индигирки. Некоторые ее слова походят на юкагирские, но смысл их местные юкагиры разгадать не могут.

Однажды я знаками попросил Нангу показать старому Рынтыиргину татуировку на ее груди. Она испуганно вцепилась смуглыми ручками в кофточку и забилась в дальний угол палатки. Я не стал тревожить ее и сел писать дневник. Нанга долго не могла успокоиться, подозрительно посматривая на меня из-под густых ресниц.

«Можно ли найти родных девушки и есть ли они у нее?» — записал я в дневнике в тот вечер.

Сестра Пинэтауна подружилась с Нангой. Объяснялись они жестами и немного понимали друг друга. Все дни девушки проводили в моей просторной палатке, сделанной из парусов «Витязя».

Вот и сейчас Геутваль показывает новой подруге книги и журналы из библиотеки совхоза. Нанга с жадным любопытством рассматривает рисунки и фотографии, гладит своими пальчиками бумагу, словно впервые видит книгу.

Жители нашей тундры любят печатное слово. В каждой яранге есть книги. Грамотные пастухи просматривают газеты. Школьники, приезжая летом на каникулы, вслух читают своим бабушкам и дедушкам буквари и пионерские журналы.

Нанга точно приплыла с необитаемого острова — она не знает печатного слова, книги.

— Послушай, Геутваль, научи Нангу простым чукотским словам… Вот и узнаешь историю своей подруги.

Геутваль, встряхнув тяжелыми косами, соглашается и тотчас принимается учить Нангу. Маленькой дикарке это нравится, она старательно повторяет чукотские слова, уморительно коверкая их. Недели через две она, пожалуй, сможет рассказать свою историю.

Неожиданное происшествие разбило наши планы.

Накануне подул сильный южный ветер, и море стало быстро освобождать тундру. Я с Нангой и Геутваль едва успел перегнать вельбот на стоянку в русло реки Белых Гусей.

Лучшие пастухи во главе с Кемлилином ушли вслед за отступающим морем. Медленно пробирались они с верховыми оленями на поводу по вязкой, заболоченной тундре и вскоре скрылись за вершинами дальних булгуньяхов.

Прошла ночь, наступил день, и я с минуты на минуту ждал появления табуна. Заметил оленей маленький Каурагыргин — внук Рынтыиргина, самый резвый мальчишка стойбища. На берегу озера он упражнялся в метании чаута длинного аркана, сплетенного из тонких ремешков. Увидев табун, мальчик поднял на ноги весь лагерь.

Олени, соскучившись по стойбищу, бегут к ярангам. Издали бегущий табун кажется лавой атакующей конницы. Позади, выстроившись полукругом, скачут на верховых оленях пастухи. На высоком темном учаге[3] вырвался вперед, обходя лаву оленей, Пинэтаун. С ружьем за спиной, с арканом у седла, он похож на лихого кавалериста.

Нанга, вытянувшись на цыпочках, следит за юношей; в черных глазах ее блестят искорки: она радуется благополучному возвращению Пинэтауна.

Юноша заворачивает табун к озеру, ловко соскакивает с учага, снимает седло и пускает уставшего оленя на пастбище.

— Нанга, иди сюда! — улыбаясь, кричит он.

Девушка бежит навстречу, берет из рук юноши седло, и они идут вместе к моей палатке, о чем-то переговариваясь.

Подъезжает Кемлилин с пастухами. Табун они встретили в море: Пинэтаун выводил по мелководью изголодавшихся оленей. Три дня они были в плену у океана и стремились поскорее выбраться на сушу.

В этот памятный для нас день устраиваем большое совещание. Пастухи расставили дежурных у трех стад и собрались в просторной яранге Кемлилина. Сюда пришли все обитатели тундрового стана. Давно пора приниматься за дело.

Рассказываю об открытии советского бактериолога Николаевского. Слушает меня маленький интернационал: чукчи, юкагиры, якуты. Не все пастухи хорошо понимают по-русски, и Пинэтаун очень просто и увлекательно переводит слушателям рассказ о стеклянном увеличивающем глазе микроскопе, о смертоносных микробах — возбудителях копытки, о путешествии невидимых палочек микроба в тканях оленя, о спасительных противоэпидемических маршрутах.

В просторной яранге тихо, как в ночной тундре. Пастухи слушают Пинэтауна с напряженным вниманием. Прирожденные оленеводы отлично понимают важность открытий Николаевского. Ложные карантинные пастбища давно стесняют движение оленьих стад дальнего участка совхоза.