— Скажите, Мария, Польша — ваша родина?

— Да, это моя родина, хоть и родилась я в Сибири. У меня две родины. Польшу научил меня любить дедушка, и я люблю ее больше жизни.

Глаза Марии говорят о пылком и чистом сердце, о доброй и ласковой душе. «Как попала юная полячка на Омолон? Кто ее дед?» Спросить об этом не решаюсь.

— Дедушка, вы работаете на фактории? — спрашивает Костя.

— Нет, мы с внученькой охотники, — усмехается старик. — Ловушки на горностая ставим, рыбу на озерах ловим.

— На фактории работает мой отчим, — вдруг говорит Мария.

— Посоветуйте, дедушка, где лучше разбить нам пастушеский лагерь? торопливо меняю я разговор, опасаясь нескромных вопросов Кости.

— В пуще, на берегу озера, ягельники ковром лежат, — ответил старик. — Ставьте у нашей палатки. Завтра мы ее снимем, на факторию поедем пушнину сдавать.

— Поедемте с нами, — вдруг предлагает Мария. — Дорогу на факторию узнаете.

Мы с Костей охотно соглашаемся. На фактории нужно договориться о снабжении пастухов продовольствием во время зимовки оленьих стад на Горностаевых озерах.

Пора уходить — около трех часов ночи. Выбираемся на вольный воздух, прощаемся с новыми друзьями и отправляемся в обратный путь, к стойбищу пастухов. Оглядываясь, еще долго видим одинокую фигурку на лунном поле замерзшего озера.

— Вот тебе и мадонна Омолонская! — смеется Костя.

— Хорошая девушка!

— Не знаю… — отвечает Костя. — Глаза-то у нее на мокром месте.

— Ни черта ты не понял!..

Всю дорогу идем молча. По-прежнему светит луна, отбрасывая голубые тени на серебряный снег. В стойбище нас давно ждут. Ромул не спит собирается искать пропавших специалистов. Рассказ о палатке на берегу озера и о людях с фактории успокаивает бригадира. Решаем перегнать утром олений табун на Горностаевые озера.

Засыпая в теплом спальном мешке, я словно в тумане вижу пышные пряди золотых волос, чистые глаза и нежное лицо Марии. На беду или на счастье встретилась мне эта девушка на Омолоне?

Омолон делает излучину, огибая высокий мыс Сохатиного Носа. Замерзшее русло громадной таежной реки теряется в бесчисленных островах. Рощи гигантских чозений и тополей, окутанные пушистой изморозью, склоняются над белыми аллеями проток, словно куртины уснувшего зимнего парка.

В узких протоках деревья соединяются ветвями, образуя голубоватые снежные своды. Река с лабиринтом проток так широка, что белые рощи дальних островов сливаются на горизонте с фиолетовым небом.

Ледяной грудью Омолон упирается в красноватые утесы Сохатиного Носа, подернутые инеем. На страшных кручах в трещинах гладких плит цепляются распластанными корнями седые от снега лиственницы.

У подножия гранитной стены скользит по насту длинная собачья нарта. На фоне вздымающихся скал нарта, люди и собаки кажутся игрушечными.

— Осторожно… Мария!

Боюсь за девушку: одна из лиственниц, склонившись, готова упасть с кручи и раздавить нарту.

— Не бойтесь, дерево висит здесь два года! — обернувшись, кричит Мария.

Милое лицо ее румянит крепкий мороз, ресницы стали мохнатыми от инея, словно вокруг синих глаз повисли пушистые снежинки. Она ловко управляет собачьей упряжкой, тяжелым остолом[8] притормаживая сани на крутых поворотах.

Невольно любуюсь Марией, кажется, что знаю ее давным-давно. В меховом капоре, в пестрой оленьей дошке, подбитой песцовым мехом, в торбасах, расшитых бисером, высокая и тоненькая, она похожа на Снегурочку.

Утром мы благополучно вывели оленьи табуны по узкому коридору просеки на Горностаевые озера. Ромул разбил пастушеский лагерь около палатки Контемирских, и берега пустынного озера ожили. Среди мачтовых лиственниц задымили палатки и зимние яранги. Вереницы груженых нарт образовали улицы, а на белом поле озера зачернели новые проруби для рыболовных сетей.

Бригадир распорядился слить стада в один табун, и зимовка на Омолоне началась. На берегу озера, в лиственничных борах, олени нашли уйму ягельников и почти не отходили от палаток.

Два часа назад мы с Пинэтауном помогли Контемирским снять и уложить палатку, погрузить мороженую рыбу в нарты. На факторию пришлось ехать без товарищей: Костя и Пинэтаун оставались в лагере готовить отчет о перегоне. Вернувшись из фактории, я предполагал тотчас выехать с Михаилом Санниковым в дальний путь к устью Колымы, на центральную усадьбу оленеводческого совхоза.

У Михаила отличная упряжка из дюжины колымских лаек, рослых и пушистых, широколобых и широкогрудых, выносливых, как волки. Я взял упряжку Михаила съездить на факторию и предложил Марии проложить санный путь налегке для груженой нарты дедушки Михася.

Теперь наша упряжка далеко опередила его нарту. Мария хорошо знает дорогу к фактории, а правит не хуже каюра. Проскочив клонившуюся лиственницу, мчимся быстрее ветра по замерзшему Омолону, и снежная пыль клубится по следу нарт. Отдохнувшие собаки свирепо тянут постромки, чуя близкое жилье.

— Фактория вон там, в протоке.

Большой и низкий остров жмется к стене Сохатиного Носа. Между утесами и непролазной чащей тальника открывается узкое устье пустынной протоки.

Мы проскальзываем в таинственный снежный коридор. Лозняк на острове уступает место длинноствольным чозениям с темной морщинистой корой. Среди чозении, точно заблудившиеся великаны, стоят одинокие белокорые тополя неохватной толщины. В северной тайге эти могучие деревья кажутся случайными пришельцами с Дальнего Юга.

Снег становится рыхлым. Следы лосей пересекают белую целину узкой протоки. Собаки, взъерошив загривки, ловят черными носами запах зверя; самые шустрые бросаются в сторону, пытаясь свернуть упряжку к чаще.

— Булат, вперед!

Передовик наваливается на постромки, и упряжка проносится мимо заманчивого следа. Булат хорошо слушается Марию. Он часто оглядывается, словно желая опять услышать ее звонкий голос, или грозным рычанием подгоняет непослушных собак, обнажая белые волчьи клыки.

В чаще ивняков на острове снег утрамбован заячьими лапами. Непуганые пестрые рябчики сидят на ветвях. Повернув хохлатые головки с блестящими бусинами глаз, они с любопытством оглядывают бегущих собак и людей на нартах.

Невольно тянусь за ружьем. В тундре рябчиков нет — хочу поохотиться на таежную дичь.

— Не стоит… их здесь много, — улыбается Мария. — Сейчас будет фактория.

Впереди, над сизыми макушками чозений, в тихом морозном воздухе, поднимается дым жилья.

Отвесная стена Сохатиного Носа внезапно кончается. Мягкие заснеженные увалы межгорного понижения, прикрытые дремучей тайгой, спускаются к Омолону. У подножия скал, среди мачтовых лиственниц, ютится домик фактории.

Поставленный на высокий бревенчатый фундамент, с крытым крыльцом и приземистыми амбарами для товаров, он похож на старинную сибирскую заимку.

Собаки с лаем и визгом бегут к фактории. Затормозив у крыльца, привязываем собак к нарте.

— Лесной форт, — подшучиваю я, оглядывая приподнятый на фундаменте сруб, сложенный из толстых бревен.

— Факторию строили давно, в гражданскую войну… — отвечает девушка. — Пошли, я познакомлю вас с отчимом. — Грустная улыбка мелькает на лице девушки.

Отряхнув друг у друга снег и скинув меховые кухлянки, поднимаемся на крыльцо. Мария открывает дверь, обитую мохнатой лосиной шкурой.

Длинный прилавок разделяет помещение магазина. Полки за прилавком гнутся под тяжестью товаров: вижу капканы и ружья, свинец и порох; телогрейки, сапоги и валенки; яркий ситец и палаточный брезент; чайники, кастрюли и котелки; штабеля плиточного чая, пачки душистого черкасского табака и полный ассортимент продуктов.

Такого изобилия не было на колымских факториях — ведь шла война, и завоз на Север был ограничен. Вероятно, в этой уединенной фактории скопились старые многолетние запасы.

На прилавке громоздятся в беспорядке горы пушистых беличьих шкурок. Меха не успели убрать. Кажется, что охотники лишь недавно вытряхнули из походных мешков всю свою добычу.