Ездить на таких нартах надо умеючи, ловко балансируя при толчках. Ромул мчится впереди, мягко подпрыгивая на изрытой оленьей дороге. Едва поспеваю за ним на своей якутской нарте с прочной дугой «барана». С такой дугой, охватывающей спереди полозья, не зацепишься за стволы.

Пинэтаун на легких «турках» замыкает стремительно несущийся караван. В упряжке у него пара пестрых беговых оленей.

Широкая полоса умятого снега ведет сквозь лиственничный бор напрямик к Омолону.

Десять дней назад мы с Пинэтауном благополучно пробрались сквозь пургу к ярангам Прокопия и перехватили Ромула, который собирался ехать на центральную усадьбу совхоза.

Ромул долго вертел приказ директора, недоверчиво щупал бумажку пальцами, огрубевшими на морозе, по складам читал размашистые строки, разглядывал печать. Тихо выругавшись, он с досадой плюнул и согласился ехать обратно на Омолон.

Дорогу в тайге пришлось торить заново. Пурга замела старый след. По очереди мы шли на лыжах впереди упряжек, и все равно олени проваливались по брюхо в рыхлый снег. Останавливались лишь на короткие ночлеги, и в десять дней совершили чудо — снова проложили санный путь на Омолон.

Долго мчимся по следу ушедшего табуна. И вдруг среди лиственниц вижу оленей. Они лениво копытят снег, добывая корм. На дне брошенных снежных ям пестрит ковер ягельников. Олени скусывают лишь самые лакомые пушистые верхушки клядонии. Ну и раздолье им в девственных ягельных борах!

Появляются группы и косяки оленей. Здесь пасется весь наш табун.

Впереди, в просветах между стволами, белеют широкие поля заснеженных русловых проток Омолона и на бесчисленных островах — купы тополей и чозений, окутанные пушистой изморозью. Снежный узор их ветвей сливается вдали с нежно-сиреневым зимним небом.

Олени, почуяв дым близкого стойбища, мчат галопом. В лицо летят и бьют комья снега, позади нарт клубится снежная пыль.

— Ух, вот они!.. — кричу я.

На широкой поляне дымят палатки, курятся яранги, накрытые оленьими шкурами. Вереницей вытянулись увязанные нарты, готовые к походу.

— Куда еще собрался Костя?

Наше внезапное появление всполошило стойбище. Из шатров выбегают пастухи, из большой белой палатки кубарем выкатывается Костя.

— Костя, приказ везем!

— Наконец-то… пропавшая душа!

Обнимаемся. Костя душит меня медвежьей хваткой. В меховых брюках и оленьей куртке он действительно смахивает на лесного медведя.

— Куда табун двинул, медведь?

— Омолон переходить хотел.

— Омолон… без разрешения?

— Плевать на разрешение! Приплод губим…

— Почему, что случилось?

— Омолон не перелезем вовремя — телят угробим.

— Успеем… Приказ теперь есть.

— К дьяволу бумажки! Там на полсотню километров ни кустика ягельников нету.

Костя указывает на Омолон. Стойбище приютилось у края приподнятой террасы. Она обрушивается к замерзшей реке нагромождением ржаво-красных обледенелых утесов. Внизу белую целину Омолона режет прямой, как струна, след нарты. Он уходит на юг в сторону противоположного берега и теряется между дальних островов.

— Пятьдесят километров…

Теперь понимаю, какая опасность грозит оленям. Костя рассказывает о разведке зимних пастбищ, которых хватит на этом берегу Омолона на два крупных оленеводческих совхоза, и о последнем маршруте через Омолон…

Ширина безъягельной омолонской поймы достигает тридцати километров. На противоположном берегу тайга на террасах Омолона выгорела, и двадцатикилометровая полоса мертвого леса преграждает путь к обширным ягельным полям, которые Костя обнаружил за гарью, на уступах заомолонских сопок.

— Представляешь мое настроение? Тебя и Ромула нет, дни идут, отел на носу; пятьдесят безъягельных километров табун может едва осилить, пока осенний жирок олени не спустили. Пропустишь время — крышка; голодный переход через Омолон будет невозможен — массовые выкидыши начнутся. А у нас две тысячи важенок с телятами в брюхе. Ну и решил двинуть табун, пока не поздно, через Омолон. Хотел завтра кочевать на ту сторону.

Чуть поодаль молодые пастухи тормошат Пинэтауна. Почти четыре месяца люди не слышали фронтовых известий. Юноша рассказывает о стремительном наступлении нашей армии, о смелых операциях партизан в глубоком тылу врага.

Ромул молчаливо курит, слушая взволнованные разговоры.

— Омолон будем смотреть, — вдруг говорит он, выколачивая трубку.

Бригадир подзывает Кымыургина. Подбегает низенький, широкий в плечах парень, перевязанный чаутом. Ромул велит ловить свежих ездовых оленей и приглашает пить чай в свою просторную ярангу.

Откидывая рэтем[10], едва сдерживая волнение, спрашиваю Костю: давно ли видел Марию и здорова ли она? Приятель хмурится. Несвойственное выражение грусти мелькает и гаснет на его лице.

— Да что ей сделается! Все тебя ждет, нос задирает, мадонна омолонская.

Слова Кости поднимают горячую волну в душе: «Милая Мария, ждет! Когда же увижу ее?»

Входим в холодный шатер яранги, сбрасываем кухлянки и вползаем в теплую меховую комнатку зимнего полога.

— А Михась?

— Хороший дед… все горностая промышляет. А Котельников — сволочь, в дым разругался с ним! Пастухов хотел обмануть. Предложил мне такую комбинацию с нормой продуктов!.. Чуть морду ему не разбил!

Костя сжимает кулачище. За два месяца привольной зимовки он поправился, поздоровел, заметно раздался в плечах.

— Ну, ты, брат, поосторожнее, еще снабжать пастухов откажется.

— Пусть попробует, всю конторку разнесу… Жулик он! — зло бормочет Костя.

И все-таки осложнять отношения с Котельниковым не следует, лучше примирить с ним Костю при удобном случае. Я и не подозревал, что в эту минуту Котельников готовил предательский удар в спину.

Час спустя отправляемся на свежих упряжках осматривать путь завтрашнего кочевья. Откладывать переход табуна через Омолон невозможно.

Старый след Костиной нарты уводит в лабиринт заснеженных проток. Удивляюсь необычайной мощи чозениевых и тополевых рощ на островах. Вокруг вздымаются могучие стволы, смыкаясь тяжелыми снежными кронами над белыми протоками. Мчимся словно в снежных туннелях, освещенных искусственным матовым светом.

Ромул скользит на своей легкой нарточке, внимательно оглядывая заснеженные островные чащи. На гибких ивовых ветвях сидят рябчики. Вспоминаю день, когда мы ехали с Марией на факторию. Так же, как тогда, непуганые птицы не улетают, близоруко приглядываясь к бегущим оленям.

В молодых ивовых рощах снег сплошь утоптан заячьими лапами. Среди стволов мелькают заячьи уши. В этих дебрях зайцы почти не боятся человека и похожи на кроликов.

Проехали километров пятнадцать. Протоку пересекает тропа лосиных следов. Неожиданно Ромул сворачивает по следу и скрывается в боковой протоке.

— Куда помчался бригадир? Разве догонишь лосей на оленьей упряжке?

Гоним свои нарты вслед. Отдохнувшие олени переходят в галоп. Настигаем Ромула. Свернув в узкую протоку, он остановил нарту у просветленной рощи высокоствольных чозений.

— Нартовой дорогой лучше ехать, — советует Костя. — По компасу проложил, прямо на тот берег.

— Обед оленям искать будем, — отвечает Ромул, вытаскивая кисет и трубку. Он хитровато щурит свои продолговатые монгольские глаза.

Костя свертывает и закуривает гигантскую «козью ножку».

— Ягельников на островах нет. Я уже искал.

Остановились у самого края чозениевой рощи. Повсюду следы лосей. Но странно — объеденных прутьев и обгрызенной коры не видно. Лоси, как северные олени, копытили тут снег.

Лесные великаны не едят ягельников. Что искали они под снежным одеялом?

Ромул выколачивает пепел, прячет трубочку, достает с нарты короткую деревянную лопатку с хитроумно подвязанным ремешком и разгребает снег. С ремешком раскидывать снег лопаткой очень удобно.

— Что такое?

Под снегом нежно зеленеют растеньица, похожие на крошечные тропические пальмы. Пушистые зеленоватые стебельки густо застилают песчаную отмель.