Топилась она по-черному, как и везде в то время, и Вышата поморщился. Он ненавидел едкий дым, что пропитывал все вокруг и покрывал стены и стропила крыши густой бахромой сажи. Он уже давно отвык от такого. Печей пруссы не знали, как не знали их и соседи — скальвы, ятвяги, курши и литва. Каменный очаг, где живой огонь лизал булыжники, отдавал тепло быстро, и оно улетало в дыру, что оставляли для этой цели под стрехой. Люди, встреченные здесь, все как один, были чумазы, ведь копоть, казалось, въедалась не только в кожу, но и в самую душу.

Молодая баба с довольно заметным животом кликнула соседок, и на грубом дощатом столе тут же оказался каравай хлеба, соленая рыба и олений окорок. На очаг поставили горшки, где вскоре поспеет полбяная каша, куда для дорогих гостей бросят толику драгоценной соли, что хранится в малом туеске. Хоть и княжий это дом, да только соль слишком дорога, чтобы есть ее по своей прихоти. Без нее зиму не прожить. Не баловство это и не лакомство.

— Чего посуху пришел? — испытующе посмотрел на Вышату Крок. — Морем же куда сподручней. И быстрее, и безопасней.

— С владыками встречался, — честно ответил Вышата. — Кульмы, сассы, барты и надрувы по пути живут.

— На кой-они тебе сдались? — не на шутку напрягся Крок. — Я тут князю друг.

— Не князю, а римскому императору, — усмехнулся Вышата. — И не друг, в слуга. Разницу понимаешь?

— Понимаю, — нахмурился Крок и прикусил губу. — Оружие привез?

— Привез, — кивнул Вышата. — Товар приготовил?

— Смотри, — Крок упруго поднялся и пошел в угол, где стоял долбленый бочонок, до краев наполненный солнечным камнем.

— Добро, — кивнул Вышата, мысленно прикидывая, сколько может скроить за эту поездку. Получалось, что очень неплохо, и он повеселел. Его сундук, что был закопан в подполе каменного дома в Гамбурге, понемногу наполнялся опять. Вышата, вспоминая, как бросал в толпу франков непосильно нажитое серебро, горестно вздохнул.

— На натангов хочу сходить, — испытующе посмотрел на негоКрок. — Племя малое, на том берегу реки сидят. Пару раз побью, а потом жену возьму оттуда.

— А потом? — посмотрел на него Вышата из-за кубка. Настойки он привез с собой. Тут пили в основном брагу и мед. Но мед стоялый — штука дорогая и редкая. Двадцать лет киснуть в закопанной бочке должен. Помереть можно, пока попробуешь.

— А потом вармов и погезан пригнуть хочу, — ответил Крок. — Они по берегу живут. У них тоже этот камень есть. Ни к чему мне… нам с князем такое дело, если даны сюда зачастят. Тоже не дураки вроде. И торговать могут, и задарма взять. Я часто их корабли вижу.

— Нападали уже? — спросил Вышата, стукаясь с кубком с местным князем.

— Было по весне, — равнодушно ответил Крок. — Отбились. Даны — они как волки. Они на сильного зверя не идут, берут самого слабого из стада. Увидели, что здесь зубы обломать можно, прыгнули в корабли и уплыли. У меня на башне всегда караульный сидит. Глаз да глаз нужен. То ли жемайты нападут, то ли курши, то ли свои же скальвы…

— Натангов можешь под себя взять, — ответил Вышата, вспоминая карту и инструкции, полученные из Братиславы. — На погезан и вармов не ходи. Государь не велит. Иди на восток. Там скальвы, курши, жемайты и литва.

— На кой-мне это? — скривился Крок. — Что за интерес на литву дикую ходить? Там же добычи нет никакой.

— Идти тебе туда потому, — терпеливо ответил Вышата, — что так тебе государем велено. А на запад ходить не велено. Ослушаешься, в Калиновграде другой князь сядет. Добычи у литвы тебе не взять. Тут ты прав. Но зато великий государь у тебя челядь купит. За соль и железо. Добрый народ, боевой. Уже и место ему для жизни приготовлено. Остальные племена пруссов с тобой пойдут. Я с ними договорился уже.

— Сколько той литвы государю нужно? — глаза Крока жадно сверкнули.

— Вся! — ответил Вышата и опрокинул в себя кубок. — До последнего человека.

Август 642 года. Измаил. Префектура Дакия.

Новый префект Дакии Неклюд тянулся в струнку, поедая императора преданным взглядом. Бывший командующий третьим легионом принял провинцию только в этом году, но знал ее как свои пять пальцев. Он тут служил. Стены замка Измаила сложили уже на две трети в высоту, и даже ворота повесили. Городок этот уже худо-бедно со своей ролью начал справляться. Потому как и такие укрепления для дальней глухомани в диковинку.

Пограничную Дакию заселяли отставными воинами, каждому из которых землицы нарезали от души — и по три франкских манса, и по четыре, и по пять. Только тут франкских мансов не знали, а потому пользовались ромейскими модиями, зевгариями и еще хрен знает чем. Даже югерами старинными, которые застряли в головах местных горцев.

Вообще, в системах измерений тогда творился неописуемый бардак, унаследованный еще с римских времен. И что интересно, всех это устраивало. Приспособились за столетия. Толерантные римляне не лезли в жизнь людей, если они в срок платили налоги, и позволяли каждой местности измерять длину, вес и площадь так, как те посчитают нужным. И теперь, когда формально в Словении начали действовать… точнее, не так… не могли больше игнорироваться имперские законы, проблемы накатили подобно морскому приливу. Самослав покой и сон потерял, понимая, какие неприятности его ожидают в будущем. Ведь даже в одном сокарии могло быть десять оргий, а могло быть двенадцать. А зевгарий, который равнялся одному крупному наделу, мог вмещать восемьдесят модиев пашни, а мог и двести семьдесят. Это зависело от урожайности земли. В общем, Дакия, которая заселялась колонистами, стала источником такого количества жалоб, что у государя-императора начал глаз дергаться. Хаос и несправедливости доходили до того, что пару раз чуть бунт не случился.

И вот он приехал сюда сам. Для начала разобраться с землей для воинов, а потом уже с набегами Семи племен, что понемногу начинали наглеть, зажирев от мирной жизни. Ведь целое поколение выросло, не увидев, как горит их дом и как ведут в полон жену и детей. А такого рода вещи порождали необоснованную веру в собственную непобедимость, которую срочно нужно было пресечь.

— Что же ты, боярин? — укоризненно посмотрел на Люта Самослав. — Земля в твоем ведении. А тут раздрай такой. Наделы у воинов чуть не пятую часть различаются. Ты чего ждешь? Чтобы воины вилы отставили и снова за копья взялись?

— Так не было у нас нужды такой, государь! — развел руками Лют. — В весях земля общая, мы ее там не делим. А тут ее брали сколько хотели. А как добрая земля закончилась, народ возмущать стал. Да и… чего греха таить, брали поначалу землицы столько, сколько могли. Не считал ее никто и не мерил.

— Збыслав? — повернулся император к своему финансисту, который обдумывал задачу, так как понимал, что выполнять ее придется ему самому. Боярин Лют читал по слогам, и справиться с такой проблемой не сможет.

— Я, государь, — Збыслав тронул пятками коня и выехал вперед.

— Свяжись с логофетом гениконона, — тут князь усмехнулся, — коллегой своим. Подготовьте эталоны мер веса и длины. Представишь решение до Нового года. Патрикия ромейского предупреди, что в следующем году я эдикт издам, где закреплю новые меры. И да! Нужно изготовить эталоны фута, пяди, пальца, локтя и оргии… Тьфу, ты, слово какое гадостное! У нас будет сажень, а не оргия. На основе новых мер пересчитать и измерить все наделы. Сначала у воинов, а потом у бояр и патрициев в Италии.

— Нам целый штат эпоптов понадобится, государь, — ответил Збыслав. — Как у ромеев.

— Да что за язык! — поморщился император. — Что ни слово, то похабщина какая-то на ум идет. Они у нас землемерами будут называться. Просто и понятно. Сами эталоны пусть у патриархов хранятся. И им приятно будет, и божественным наказанием пригрозить можно, если что.

Самослав поднялся на недостроенную стену и окинул взглядом открывшиеся просторы. Впереди поднимался густой, непролазный лес, в котором оставили лишь одну дорогу. День пути в длину и два — в ширину. Он на севере сомкнется с теми зарослями, что покрывали Карпаты, а на юге упрется в Дунай, на берегу которого необоримой твердыней станет Измаил. На запад от этого места, на десятки миль вдоль великой реки, сели многочисленные хутора, которые пускали в небо белые столбы печного дыма. Тут, у Дуная и его притоков — самая жирная земля, непаханая столетиями. Отсюда прогнали кочевые роды, и теперь узкий язык Великой Степи, что пролез между горами и рекой, безжалостно распахивался и засаживался садами. Одно поколение всего — и не увидеть тут даже метелки ковыля, лишь пшеница и рожь займут место степной травы. Перебьют дроф, тарпанов и сайгаков, которым не станет здесь жизни. И превратится Дакия из куска жуткой для каждого словена Пусты в обычное деревенское захолустье.