Константинополь лихорадило. По рукам ходили подметные письма, в которых было написано, что Мартина отравила василевса Константина. А поскольку все беды в это время объяснялись немилостью божьей, то именно императрица подходила на роль виновницы как нельзя лучше. Истерзанные налогами и бесконечным ужасом люди снова обратили свой гнев в сторону этой женщины. Не бестолковое командование Валентина стало в их глазах причиной поражения, а грех кровосмешения. А знать и евнухи, как обычно бывает в таких случаях, занялись своим любимым занятием: они начали делить власть. Валентин же, который выдал свою дочь Фаусту за малолетнего Константа, получил право носить императорские цвета. Но он возжелал большего…

— Родитель мой Константин… — тринадцатилетний император стоял перед Синклитом и произносил высокопарную речь, которую готовил не один день.

Сенаторы, которые впервые за очень долгое время почувствовали себя людьми, принимающими решения, одобрительно качали головами в такт. Соль земли, отделенные безумным богатством от презренного охлоса, они уже давно все поняли. Слишком опытны они были, и слишком хорошо знали хищный нрав тестя юного императора. Он не удовлетворится пурпурными сапогами. Ему нужен трон. А что необычного в безвременной кончине очередного государя? Да едва ли треть из владык Римской империи умирала своей смертью. Вот и сейчас готовится нечто подобное. Задача сенатора в такой ситуации — вовремя отречься от того, чьи руки вчера целовал, и переметнуться к новому хозяину. Именно этот маневр они сейчас и продумывали. Для сенаторов вопрос с Мартиной и ее детьми был уже решен. Императрица и ее выводок — уже не люди, они тени, которые ходят, разговаривают и даже пытаются что-то приказывать. А на самом деле они мертвецы. Ведь именно об этом говорит тринадцатилетний василевс Констант прямо сейчас…

— Родитель мой Константин, который при жизни родного отца, а моего деда Ираклия царствовал с ним достаточно долгое время, а после него очень краткое, был лишен жизни из зависти Мартиной, его мачехой, и это случилось из-за Ираклона, незаконно рожденного от нее и Ираклия. Ее с ее сыном извергло из царства ваше Богом вспомоществуемое решение, ваше хорошо засвидетельствованное чрезвычайное благочестие. Поэтому я прошу вас быть советниками и пестунами всеобщего благополучия подданных (1).

Патрикий Александр, который присутствовал здесь же, слушать до конца эту речь не стал и припустил к выходу с той скоростью, какую только позволяли приличия. Носилки ждали его у дверей Консистория, а до дворца Буколеон, где тихо и незаметно проживала императрица с детьми, было всего-ничего — четверть часа пути.

— Ваша царственность, — Александр, бледный как мел, склонился перед постаревшей госпожой, которая смотрела на него с нескрываемым презрением. — Надо бежать! Констант произносит речь в Синклите! Скоро вас схватят!

— С чего бы тебе беспокоиться обо мне? — с горькой усмешкой спросила Мартина. — Мой сын — римский император. Он под защитой… этого варвара. Они не посмеют.

Она сильно сдала за последнее время. В волосах седых прядей стало больше, чем черных, а лицо прорезали глубокие морщины. Она все еще делала затейливые укладки, но скорее повинуясь долгу, чем из желания нравиться. Она стала равнодушна к себе. Без власти, которая давала смысл ее существованию долгие годы, жизнь Мартины стала пуста. Даже ее огромные, выразительные глаза горянки потухли, потеряв привычный блеск. Лишь диадема, расшитая жемчугом, все еще напоминала о высочайшем статусе этой постаревшей женщины.

— Госпожа, умоляю вас! — тоскливым взглядом уставился на нее патрикий. — Спасите потомство нашего государя. Они не пощадят их. В сговоре сенаторы, главы секретов и даже великий препозит.

— Ты переметнулся к Григории, мамаше Константа, — с ненавистью посмотрела на него Мартина. — Ты думал, я не узнаю об этом? Ты предал меня, негодяй. Убирайся!

— Кирия, — твердо сказал Александр, — вас убьют. И ваших сыновей тоже. Ссылки не будет. Они побоятся оставить вас в живых. Я умоляю! Корабль уже ждет вас в гавани! Стража прикроет ваш отход. У нас пара дней, не больше! Потом в город зайдут отряды армян, грузин и абхазов. Они уже в Халкидоне.

— Куда ты предлагаешь мне бежать? — закричала Мартина, в ярости бросая на пол драгоценный кубок, который держала в руке. — В Африку? Экзарх этой провинции — родной брат Григории! На Сицилию, под бок князька Само? Или уж сразу к нему самому, чтобы стать его игрушкой? Да я лучше умру!

— Подумайте о детях, ваша царственность, — твердо сказал Александр. — Ваших сыновей убьют точно. Они же совсем маленькие.

— Они не посмеют! — решительно ответила Мартина. — Мой сын не допустит этого. Мы немедленно издадим эдикт об отстранении Валентина. Мы призовем хазар! Мы назначим другого комита экскубиторов! Я прикажу готовить город к обороне! Исавры защитят своего императора! Убирайся отсюда!

— Никто не встанет на вашу защиту, кирия. Но я повинуюсь вашей воле, — с каменным лицом произнес Александр и выкатился из покоев Мартина, непрерывно кланяясь. Хотя, откровенно говоря, мог бы уже этого и не делать.

Он вызвал свою карету и поехал в имение. Там его ждал человек, появление которого всегда говорило о надвигающихся неприятностях. Слава богу, что имение это располагалось совсем недалеко, всего в часе пути от городской стены…

Вацлав Драгомирович с удовольствием тянул вино из серебряного кубка. Ему нравилось здесь. Покой небольшой виллы, окруженной садами и виноградниками, был непривычен для словена. На севере не вызревал виноград, в отличие от Греции и юга Фракии. А жаль… Он не отказался бы от такого же имения. У него есть земля, данная за службу, но там холопы, приведенные государем из походов, платят оброк зерном. Они так и не привыкли к новым порядкам, просто бежать боятся. За побег положена бессрочная каторга в соляной шахте. Только их дети станут частью его земли. А до этого еще дожить нужно. Здесь же, в ромейских землях, все уже устоялось давным-давно. Ты точно знаешь, кто ты есть в этой жизни. А потому рабы и колоны-арендаторы смотрят на хозяина без ненависти, со страхом и почтением.

— Она не хочет уезжать, — патрикий Александр вошел в свой триклиний, хлопнув дверью от накатившей злости. — По-моему, она спятила окончательно.

— Ну, не хочет и не хочет. Чего ты так разволновался? — спокойно ответил Вацлав, катая на языке букет вина нового урожая. Все-таки молодое вино нравится ему куда меньше. В сторону его. И он взял другой кувшин. Да, так гораздо лучше.

— Но ведь госпожа велела… — растерянно посмотрел на него Александр. — Мои люди раскачали чернь! Василевс Констант уже произнес речь перед Синклитом… Мартину и ее детей просто убьют! Кроме девчонок, конечно… Их отправят в монастырь.

— Ну, значит, убьют, — Вацлав равнодушно пожал плечами. — Это тоже неплохо.

— Да что тут происходит? — вскинул на него глаза возмущенный Александр. — Ты издеваешься надо мной, варвар? Я же поклялся в верности императору Самославу и государыне Марии! Почему вы играете мной, как куклой?

— Ты знаешь ровно столько, сколько тебе положено знать, патрикий! — глаза Вацлава потеряли расслабленное выражение и вновь стали острыми и колючими. — Государыня допускала, что эта высокомерная дура откажется. Она думает, что ее никчемный сынок укроет ее. Но она ошибается. И на этот случай у нас есть план Б.

— План Б? — повторил с глупым видом Александр. — Это еще что такое?

— Это когда ты жидко обосрался, патрикий, — любезно пояснил Вацлав, — и поневоле вынужден совершить какое-то менее желательное, но вполне приемлемое действие. В нашем случае наилучшим выходом стало бы бегство Мартины и ее детей на Сицилию. Но если ее саму и ее малахольного сынка убьют, тоже не беда. Мы готовы и к такому развитию событий.

Увы, Александр оказался прав, а императрица Мартина, потерявшая хватку вместе с деньгами и властью, совершила непоправимую ошибку. Слишком долго она, лишенная доступа к казне и к принятию реальных решений, оставалась не у дел. Она ослабела, и ее перестали бояться. Слабость не прощается в политике, и за это неизбежно приходит жестокое наказание. Так случилось и с ней.